Зоя Выхристюк - Реальность виртуальности

После утренней трапезы она отдраила две двадцатилитровые кастрюли, начистила ведро картошки и миску других овощей для борща и была свободна. Вышла на волю и чуть не задохнулась от открывшейся красоты: как удивительно вписался монастырь в этот лес с высокими соснами с рыжими стволами, темной зеленью хвои и песочной массой осыпавшихся на землю иголок. А еще это синее, да прямо-таки синее небо над головой! Она почувствовала желание зайти в монастырский храм. Сработала данная себе установка: чувствую – не чувствую.

Храм был практически пуст. Две паломницы из ее группы дочищали круглый большой подсвечник. Она никак не могла запомнить, как называются по-церковному эти канделябры. Села на скамеечку у самого входа. Хотела устало вытянуть ноги, но сдержалась, просто удобнее оперлась спиной о стену.

Какой красивый все же здесь иконостас! А перед алтарем, как будто на невысоком подиуме еще несколько икон внушительных размеров. Во время утренней службы одна – с изображением Матери Божьей – привлекла ее внимание. Ее лик словно магнитом притягивал взгляд. Она и сейчас смотрела на Нее. И тут Ляльку то, что называется, проняло. Она, такая сильная в своей предыдущей жизни – комсомольский секретарь, бизнес-леди, правда, обанкротившаяся, – почувствовала себя маленькой, обиженной и страшно горюющей девочкой. Почему, почему все так случилось? В приличном возрасте без семьи и ребенка, без дела, без целей, планов? Почти на грани бездны алкоголизма… За что? И вдруг поняла, что плачет. Она даже не почувствовала, когда появилась первая слеза, просто глаза потеряли остроту восприятия. Концами косынки утерла слезы – у нее не оказалось с собой носового платка. Она просто и не предполагала, что может расплакаться, подобно другим спутницам по путешествию. А лик будто притягивал к себе. В храме уже никого не осталось. Лялька встала и подошла.

Матерь Божья, которую обычно изображают с младенцем на руках, на этой иконе держала мальчика лет четырех. Он стоял, а Она будто Его придерживала. Лялька рухнула на колени. Она не стояла, как это делают во время службы, держа корпус прямо, она рухнула лбом об пол, совершенно не думая о том, насколько эстетично выглядит. Какое ей было до этого дело? Она надрывно рыдала, казалось, зацементировавшаяся боль-обида на жизнь с треском, как льдина, разламывалась в ней на куски. «Матерь Божья, помоги! Прости! Я грешна. Я не знаю, как жить». Если бы годы спустя ее попросили повторить, что она тогда как-то складно, неизвестно откуда взявшимися словами говорила, отрывая лицо от дощатого пола и время от времени поднимая глаза к лику, она просто ничего не смогла бы воспроизвести. И даже сколько это продолжалось по времени – пять минут или полчаса- час – сказать не смогла бы. Поднялась с пола на ноги, когда почувствовала, что ей стало легче. Лик был и прежним, и другим. Для нее другим. Впервые за всю поездку неформально перекрестилась, поклонилась в пояс и тихо вышла из храма.

Перед вечерней Лялька, не дожидаясь колокола, собиравшего всех насельников монастыря к молитве, специально пораньше зашла в храм. Ей хотелось посмотреть, что это за лик. «Взыскание погибших», – прочитала вязь букв. – Да, это обо мне, я погибла или почти погибла». И почувствовала надежду и какое-то особое доверие к красивой молодой женщине, что была изображена на иконе. Мальчик Иисус трогал рукой красный камень, который был на шее Марии в красивом вороте-ожерелье, стягивающем ниспадающие полотнища Ее бордового наряда с ярко-синим верхним покровом. Так часто делают дети, играя бусами и украшениями своих мам, когда они их держат на руках.

– Это очень сильная, чудотворная икона, – услышала она мужской приятный голос. Перед ней в черной монашеской одежде стоял человек на голову выше нее с удивительно правильными чертами лица, седой бородой и такими же седыми волнистыми волосами. Он был удивительно красив! На вид лет пятидесяти с небольшим. Его глаза смотрели как-то глубоко внутрь Ляльки. Ей даже показалось, что она перед ним голая. Но почему-то стыда не было.

– К ней приходят с мольбой об освобождении от пороков, притекают с ходатайством об исцелении болезней глаз и слепоты, от недуга пьянства, при головной боли, о вразумлении отпавших от веры Православной и о возвращении заблудших в Церковь, – продолжил он.

Каждое его слово было обращено к ее глубинной внутренней сути. Казалось, он видит ее насквозь.

– Вы правильно выбрали икону, у которой следует молиться. Хотя, когда вы здесь, полны раскаяния и надежд, каждый из Святых, глядящих с ликов, готов помочь вам и, поверьте, пытается это сделать. Надо быть готовой принять эту помощь.

– «Когда я молчал, обветшали кости мои от вседневного стенания моего, ибо день и ночь тяготела надо мной рука Твоя. Свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех свой и не скрыл беззакония моего. Я сказал: „Исповедаю Господу преступления мои!“ И Он снял с меня вину греха моего», – помните строки из псалма Давида?

– Стыдно признаться, но не только не помню, но и не знаю. Что мне делать с моей жизнью? Подскажите!

– Давайте завтра, сейчас уже время вечерней. Да и утро вечера мудренее.

– Как мне вас найти, я вижу вас впервые.

– Зато я наблюдаю за вами ровно три дня, как вы здесь. После утренней и трапезы приходите сюда, в храм. Если будут привлекать на послушание, скажите: «Отец Амвросий велел быть в храме».

И он ушел за алтарную стену. А Лялька, как во сне, переместилась на свое место в левом углу храма – там была скамеечка, если устанешь долго стоять и успеешь оказаться рядом раньше других, можно присесть. К своему удивлению, уже более внимательно следя за службой, услышала в хоре голосов других священников, руководящих богослужением, голос своего недавнего собеседника. А память подсказала – он звучал во время службы все эти три дня, что они были в монастыре.

Лялька спала беспокойно. Голова вспухала от опять обрушившихся мыслей. Казалось, что они влетели, распахнув запертую дверь, за которой столпились за дни тишины разума.

«Что мне говорить? И чем он может мне помочь? Как мне объяснить все, что со мной произошло? И кому нужны чужие проблемы? Кто я такая, чтобы тратить на меня время?»

Лялька всегда знала цену времени жизни. Не любила людей, которые претендуют на внимание, если были ей не интересны. Это не мешало в прошлом работать, как это теперь принято говорить, топ-менеджером в сфере молодежной политики, а потом в бизнесе. Она была достаточно прагматична, могла отстраниться и уйти от назойливого общения, если личность, как ей казалось, не заслуживала того. Добродетелью терпимости не обладала. Правда, умудрялась делать это в меру деликатно, но границы своего личного пространства охраняла. Близко к себе допускала тех, кого полюбила. Уж если впустила, так впустила. И никогда ничего не делала наполовину. Ирча всегда говорила: «У тебя середины нет. Меры ты не знаешь». Это так и было. Иронизируя над собой, определила: ее метод познания мира и способ общения с ним – это ограниченный во времени фанатизм. Ей всегда претила фальшь, и честность она считала наименее энергозатратной, а, значит, наиболее предпочтительной формой отношений. Предъявляя себя миру такой, какой была, с щенячьей наивностью полагала, что и остальные поступают так же. И только с годами поняла – так работает механизм ее мировосприятия, но это не повод требовать того же от окружающих. Они – другие.