Олег Лукошин - Человек-недоразумение. Роман

Не знаю, как они пережили это. Вряд ли вся эта нервотрёпка прошла для них бесследно. Сейчас я вспоминаю, что они очень изменились в то время, изменились внешне – как-то осунулись, похудели. Глаза, бывшие до той поры живыми и горящими, потускнели. Они заметно состарились. Впрочем, я не испытывал к ним никакой жалости. Почему я собственно должен жалеть их? Надо было хорошенько думать, прежде чем заводить детей. Родили, видите ли, игрушку для собственного развлечения, а потом оказываются недовольными, когда игрушка ведёт себя не так, как обещал вкрадчивый продавец по имени Природа. Игрушка сопротивляется, игрушка опровергает их, игрушка не ставит их ни в грош.

Как ещё я должен был вести себя с родителями, скажите на милость? Они – первая линия атаки окружающей действительности на мою первозданную целостность. Я был обязан отразить их нападения и обратить врага в бегство, я был обязан победить.

Что и произошло.

Следующей осенью я отправился в коррекционную школу. Она располагалась совсем недалеко от той школы, где я учился раньше. Мне даже не требовалось пользоваться услугами общественного транспорта, лишь дорога стала на десять минут длиннее. Я снова отправился в первый класс. Ну, а чего вы хотели? Не переводить же меня во второй, если я и программу первого не смог освоить.

Признаться, я волновался, отправляясь учиться в школу дебилов. Всё же я не дебил. Всё же я понимал, что настоящие дебилы могут оказаться агрессивными и совершенно неуправляемыми, всё же я представлял, что с настоящим дебильством могу не справиться.

Но волнение моё оказалось напрасным. Как выяснилось вскоре, настоящие дебилы практически ничем не отличались от обычных учеников с приличной успеваемостью. Ну подумаешь, не знают таблицы умножения и не умеют написать элементарных русских слов! Разве это чем-то отличает одну человеческую особь от другой? Разве в этом состоит принципиальное отличие? Разумеется, нет. Ну подумаешь, что они немного диковатые, кричат и бесятся, выплёскивают свои эмоции не там, где положено и в неположенное время – это также нельзя назвать существенным отличием от нормальности. По существу, в основных своих проявлениях, в самых главных стремлениях – они такие же. Они стремятся к семье и детям, к какой-то невнятной, каторжной работе, к телевизору и сытному обеду. В них нет ни малейшего бунта.

Хотя, признаться, поначалу, в самый первый месяц учёбы я было подумал, что судьба занесла меня в среду таких же воинов духа, как и я. Таких же борцов против данности. Чёрт, мне показалось, что в их глазах – не всех, далеко не всех, но и тех, необычных, было немало – я вижу то же самое, что должно таиться и в моих глазах: протест. Да, в глазах многих из них таились огоньки протеста, но, как вскоре мне стало ясно, протест их не носил всеобъемлющего начала, он не касался мироздания как такового. Он был примитивен и пуст. Закукарекать в классе или громко крикнуть на перемене матерное слово – это было бы неким подобием Настоящего Протеста, если б за ним стояло нечто большее – желание общественной анархии, уничтожения условностей, смятение табу. Но нет, на такое они были неспособны. Кукарекали они исключительно ради кукареканья. Ну, может быть, ради тупого внимания окружающих. С той же целью выкрикивали матерные слова. Я, уже готовый возрадоваться таким несогласием с системой, достаточно быстро смекнул, что восторгаться тут нечем. Что школа для отстающих недаром прибрала их к своим рукам, что «дебил» – как это ни парадоксально, достаточно точное определение их сущности.

Жизнь моя и учёба мало отличались от того, что было раньше. Изменения произошли лишь в том плане, что я стал немного отвечать на уроках и готовил кое-какие задания, ибо понял, что в среде, где уроки не учит каждый и делает это не из каких-то далеко идущих целей, а просто от глупости, совершать то же самое смешно. Никто, включая меня самого, не воспримет мои действия как целенаправленную социально-философскую акцию.

Из всех осознанных и предельно публичных действий тех первых школьных лет, настоящих протестов, ярких и в некотором смысле художественно выверенных, наиболее запомнился мне один. Тогда шёл ноябрь тысяча девятьсот восемьдесят второго года, я был учеником второго класса «в» (как известно, литера «в» даже в обыкновенных средних советских школах всегда обозначала класс наиболее проблемный по части интеллекта в параллели; какие же трагические глубины абсолютной безнадёжности скрывала она в школе для отстающих!), вяловатым, совершенно бестолковым, как с виду, так и внутри (бестолковым, бестолковым, не надо себя утешать – я не был придурком, но я ещё чрезвычайно много не понимал ни в себе, ни в зловещих переливах реальности) – как вдруг умер Брежнев.

Должен признаться, что я всегда любил дедушку Брежнева. Он безусловно лучший правитель нашего государства (которое даже как общественно-политический институт – величайшая управленческая ошибка в истории человечества, ну, а уж как объективная данность – и вовсе дичайшая несуразица) за все годы его существования. Я не раз слышал мнение, что только при нём люди пожили более-менее спокойно. Мне трудно уловить смысл слова «пожили» в данном контексте: по всей видимости, он не заслуживает моего восхищения и в корне расходится с моими идеалами существования, но и не из-за мнения окружающих нравился мне Леонид Ильич. Был он каким-то – по крайней мере, в моих глазах – абсолютно несуразным, в высшей степени чужеродным образованием во всём этом пантеоне советских политических деятелей. Словно он, будучи персонажем из мультфильма про Винни-Пуха, будучи самим Винни-Пухом, взял, да и переместился волшебным образом в научно-популярный фильм о технологии изготовления цемента.

Всё это мне довелось осмыслить позже. Это я сейчас, взрослый, битый, будем считать не сломленный и кристально ясный в понимании бессмысленной, как всё остальное, верности многолетнего, весьма рискованного образа жизни, выборматываю все свои умозаключения и стародавние наблюдения в пустоту, а тогда, в дремучем детстве я тянулся к Леониду Ильичу просто по причине детской, этакой щенячьей непосредственности. Видимо, я всё же должен был к кому-то тянуться, совсем без этого нельзя. Брежнев подходил как нельзя кстати – он был смешон и несуразен, как и я, а значит, мы были одной крови.

С какого-то неслабого хрена идиотский урок идиотской математики был прерван и, весьма разочарованных и даже растерянных тем, что вместо традиционного дуракаваляния приходится маршировать рядами по коридорам и лестницам, пошатывающихся не то от усталости, не то от хронического слабоумия дебилов-второклассников повели в спортивный зал. Туда же, почти такими же стройными, пошатывающими рядами подползали и остальные школьники коррекционного учебного заведения, с первого по восьмой класс (восьмой был последним; девятый и десятый, как очевидная платформа для поступления в институт в коррекционной школе отсутствовали – дебилам в высшую школу ходить не рекомендовалось).