Людмила Островая - Девочка по имени Магда. Повесть

История моей семьи тоже необычная и запутанная. Моя мама была эстонка. Все называли ее Мета, и в паспорте стояла запись: Мета Рудольфовна, хотя ее настоящее имя – Мееда. Мамины родители эмигрировали из Эстонии в город Карс, что на cевере Турции, в поисках лучшей жизни. В двадцать пятом году надумали вернуться на родину. Маме тогда исполнилось девять лет. В одном из перевалочных пунктов на пути их следования, под Армавиром, стряслась беда. Один местный парень стал домогаться маминой старшей сестры, ей было шестнадцать лет, преследовал её по пятам, проходу не давал. Она избегала его, боялась. Однажды, когда она гуляла с полуторагодовалым братиком, он подкараулил их и обоих зарезал ножом. Бабушка не смогла пережить несчастье, вскоре умерла, а мама с дедом добрались до Таганрога, так и осели здесь. Все эти географические перемещения нашли отражение в маминой речи. Она разговаривала очень своеобразно: смесь эстонского акцента с южнорусским. Видимо, пережитое семьей горе повлияло на мамин характер. Возможно, она обращалась со мной слишком жестко, тревожась за мою жизнь. Да и поводов для беспокойства хватало: я была резвым ребенком, вечно с разбитыми коленками и царапинами. Хотя мама и держала меня в ежовых рукавицах, конечно, она заботилась обо мне. Ее строгость я воспринимала тогда как должное, а наказания считала справедливыми. Она была для меня всем, и я страшно боялась ее потерять. В детском саду я говорила воспитательницам: «Я никому не доверяю, только своей маме».

Отца своего я совсем не помню. Фотографий тоже не сохранилось. Мама о нем никогда не рассказывала. Только иногда, после моей очередной выходки восклицала в сердцах: «Вот ведь кондратьевская порода!» Говорили, что он был красивый, высокого роста. У него была страсть – карты, которые его и сгубили. Интересно, что мои родители встретились на Дальнем Востоке, хотя оба были из Таганрога. Мама поехала туда в командировку по направлению завода метеоприборов, а отец отбывал там наказание в колонии-поселении за свои картежные дела. Он работал на предприятии, жил в общежитии, ему запрещалось покидать поселок. Скорее всего, мама сначала ничего и не знала о криминальной стороне дела. Отец был обаятельный, наверное, как все картежники. Маму он тоже заприметил не случайно: на такую девушку нельзя было не обратить внимание. Большие голубые глаза, пышные, волнистые волосы пшеничного цвета, никто не верил, что это натуральные кудри, думали перманент. Она хорошо шила, со вкусом одевалась, была стройной и долго оставалась моложавой. Когда я уже подросла, нас часто принимали за сестер. В пожилом возрасте она подсмеивалась сама над собой: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка!»

Видимо командировка была продолжительной, потому что они там же расписались, в Таганрог мама вернулась уже в положении и поселилась у его родителей. Отец через некоторое время освободился, но вскоре опять попался, на этот раз в тюрьму. Больше его никто не видел, через несколько лет он там, в тюрьме, и умер. Бабушка рассказывала, что у него были математические способности и умелые руки, но он пошел по скользкой дорожке.

Кондратьевы относились к маме и ко мне хорошо, помогали, чем могли. Бабушка занималась знахарством. Люди обращались к ней за помощью, очевидно, лечение давало положительный результат. Она собирала и сушила травы, делала какие-то настойки и втирания, лечила заговорами. На летней кухне, постоянно что-то варилось, булькало, как в алхимической лаборатории. Приятно пахло ромашкой и чабрецом. Бабушка, маленькая, щупленькая, в белом ситцевом платочке, проворно сновала от одного чана к другому, помешивала кипящий отвар, что-то процеживала свозь сито, растирала в ступке. На крючках под потолком висели пучки сушеных трав, корешков, цветов. Полки заставлены разнокалиберными пузырьками, баночками. Бабушка разрешала мне наблюдать за лечебными сеансами и поощряла мое любопытство. Она часто повторяла: «Вот подрастешь, передам тебе свои секреты». Однажды пришел мужчина с распухшим большим пальцем на руке. Бабушка дала ему пшеничный колосок и велела зажать в кулаке. Что-то нашептывала. Потом стала в воздухе делать движения, словно вытягивала невидимую нить из больного пальца. И вдруг из пальца показался тонкий, как волос, длинный червяк. Бабушка подцепила его палочкой и бросила в печь. Целительницей я так и не стала, но несколько раз экстрасенсы, к которым я обращалась в разные периоды своей жизни, говорили мне: «Зачем Вы пришли? Вы сами можете других лечить!»

Отчима своего я помню очень хорошо, хотя мне было всего три-четыре года. Звали его Василий Гуров. Высокий, сероглазый, с черными вьющимися волосами. Василий служил в НКВД, носил форму. Но даже в гражданской одежде по его выправке можно было догадаться, что он человек военный: подтянутый, четкий. Когда он приходил с работы, я с щенячьей радостью выбегала к нему навстречу, он снимал фуражку и надевал мне на голову. Возле порога оставлял свои сапоги с высокими голенищами, и тогда в них залезала я. Василий подшучивал: «Под мышками не жмут?» В таком виде, в сапожищах сорок пятого размера и фуражке, я отправлялась к соседям по квартире и, приставив ладонь к козырьку, отдавала воинскую честь. Соседи улыбались: «Здорово, командир!» Василий меня любил и относился с теплотой. Всегда приносил гостинчики и заступался, если мама уж череcчур строго наказывала.

Мне нравилось, когда он подбрасывал меня на руках. Я заливалась смехом и просила: «Еще, еще!» Однажды он не рассчитал траекторию полета, и я ударилась головой о потолочную балку. Реву было на весь дом! А Вася качал меня, прижав к груди и виновато приговаривал: «Не плачь, маленькая, ну прости меня дурака!» У Василия, как у главы семейства, было постоянное место за столом, а сидел он на табуретке весьма оригинальным вывертом: одну ногу подкладывал под себя, а другую поджимал коленом до подбородка. В конце ужина Василий говорил: «Надя, наколоти-ка мне чаю». Это означало, что нужно положить в стакан с чаем сахар и размешать. С самым серьезным видом он объяснял, что чай будет слаще, если водить ложкой строго в одном направлении по часовой стрелке. Я преданно заглядывала ему в глаза и с удовольствием выполняла все его просьбы.

Иногда он показывал один и тот же фокус с монетами. Я просила у мамы мелочь. Василий сначала немного торговался, набивал цену, говорил, что с полтинником работать легче, чем с пятаком. Затем согнутую руку ставил локтем на стол и начинал энергично втирать в нее монету другой ладонью. При этом он уверял, что ему очень больно, делал страдальческое лицо, закатив глаза и закусив губу, и даже немного покряхтывал. Потом резко убирал ладонь, показывая, что ничего нет, и предлагал потрогать руку, убедиться, что монета волшебным образом внедрилась под кожу. Я осторожно надавливала пальцем указанное место, он опять очень правдоподобно изображал мучения от моего прикосновения. Потом, случалось, я находила монеты на полу, это вызывало у меня какие-то смутные подозрения, но все равно, не смотря ни на что, я продолжала верить Василию.