Сергей Долженко - Они жили. повесть о муже и его жене

Его обманули, как когда-то обманули его отца.

Уже спустя несколько лет он риторически вопрошал:

– Во что жизнь поколений превратится, если каждое будет начинать свою жизнь с поиска ночлега, начнет заново ложить печь, обжигать горшки и стругать себе ложки, да и чем стругать, когда и ножик сначала надо отковать? Им не повезло, и отцу, и деду… Все добро, нажитое за тысячу лет, спалили и развеяли по семи ветрам эти белые, эти красные, каждому по колу осиновому, чтоб никогда не ожили! Пришлось моим предкам по кирпичику, по жердочке хибарки свои хрущево-брежневские собирать. По двенадцать часов, под голым небом… И что? Свою затасканную судьбу они и мне предлагают? Мы так, и ты так, давай, пристраивайся, вот тебе участочек, вот брезентовые рукавицы. Откуда в них такая ненависть к собственным детям? Нет, и поесть дадут, и слезы заботливо вытрут, но железной рукой в спину – иди, свое добро наживай, на наше не зарься, вот когда отвезешь на погост, тогда и… Да с таким подходом, неизвестно, кто кого раньше на погост повезет! Я бы рванул вперед, ох, как рванул, но дайте мне хотя бы два квадратных сантиметра под ногой, чтоб оттолкнуться!

– Ты злишься, что они свою квартиру ради нас не разменяли, – спокойно говорила ему жена.

– А у твоих предков вообще денег не меряно, а ты, дура, сидишь преспокойно в чужой комнате, откуда в любую минуту погнать могут! Я совершенно не понимаю твоего равнодушия! – мгновенно разъярялся он.

И дальше начинался такой грандиозный скандал – говорить о нем мне нет никакой охоты, тем более, что рассказ о том, как они начинали семью, еще впереди, а сейчас у них, слава Богу, есть свои восемнадцать метров, и в кухне негромко стучит холодильник, на балконе бьется под северным ветром разноцветное свежестиранное белье, до первого февраля еще целых семь дней, и, кажется, начинал приобретать реальные очертания тот Великий Проект, о котором он без устали мечтал всю свою взрослую жизнь, и в который иногда даже верила жена… иногда, когда уж очень хотела пожалеть своего бедного фантазера.

Между тем, он был на все сто процентов уверен в реальности своих устремлений. Просто ему всегда не хватало, ну, самой малости – денег, связей, офиса в центре города, знакомого директора госпредприятия, чтоб это самое госпредприятие продать к обоюдному удовольствию…

Январским днем, как раз перед крещеньем Господнем, шел он с дружком своим Вовчиком по Рождественской. С набережной, бешеный ветер, совсем иззябнув над тяжелыми льдами великой реки, бил жгучей струей им в лица и слезы сами наворачивались на глаза. Они почти бежали, к тому же опаздывали на встречу с очень большим человеком.

Миновав сквер, где медленно вмерзали в гранитный постамент чугунные, нечеловеческой высоты матросы, они помчались далее, к стеклянной многоэтажке у Похвалинского съезда.

Но ничто не могло заставить моего друга молчать. Болтлив он был до чрезвычайности, он бы и кляп проглотил, если б ему пришла охота поговорить. И сейчас, захлебываясь от ветра, он втолковывал Вовчику:

– Я сразу разобрался, что народный капитализм с самого начала никто строить и не собирался, что на самом деле наша страна как большущий магазин, где управляющий спился, а тощие, вечно голодные завотделы кинулись растаскивать добро по своим норам. Правда, вначале неудобно было у всех на глазах переть мешки прямо с парадного входа, вот и позвали всех, мол, ребята, все ваше, налетай, не стесняйся… А немного погодя по ручонкам стали бить, приговаривая, хорош, тебе этого на всю жизнь хватит, а потом у входа и милиционера поставили… Ничего, еще по домам с налоговой полицией пойдут – брал – брал, значит, плати.

– Сволочи, – конкретно подтвердил Вовчик, высокий, тощий друг его с вечно внимательными и как бы навсегда испуганными глазами. В узенькой норковой шапке и длинном кожаном плаще он смахивал бы на нового русского, если б рядом стояла его новенькая «девятка». Но машины не имел, а в шикарном своем плаще ходил и зимой, и осенью, поскольку ничего другого у него попросту не было. Учился он то ли на третьем, то ли на четвертом курсе политеха, и учился ли вообще – было неизвестно, поскольку последние два года он таскался повсюду за своим старшим другом. И таскался не зря – плащ тому свидетельство.

– Скоро все закроется. Кто не успел, тот опоздал. Каждую крошку свадебного пирога в целлофановый пакетик упакуют и по норкам разнесут. Сунешь потом в эту норку пальчик – откусить не откусят, но две дырочки желтыми зубами сделают. Запомни, Вовчик, нам с тобой по крошке тяпнуть уже не удастся, прокакали мы то время в детские горшочки.

– И что же? – озабоченно спросил Вовчик, хотя ответ знал наизусть.

– Напором, идеей сейчас ничего не взять. Идти в служки, день и ночь работать на хозяина и ни на минуту не забывать о себе. Пусть стыдно, пусть унизительно – об этом мы своим детям расскажем, сидя в шезлонгах недорогого отеля в Маями-бич.

У Скобы они свернули к набережной и вошли в узкую дверь купеческого особняка, громко топая ногами, сбивая с себя шапками снег. Перекурили перед высокой обшарпанной дверью с новехонькими, под позолоту, ручками, и минута в минуту назначенного времени вошли.

…детям расскажем. Детей у них не было, хотя она очень просила его:

– Давай, сделаем одного. Маленького такого, крошечного… назовем его Тарасиком. Вот здесь поставим кроватку. Он будет смотреть на нас большими глупыми глазами, кривить губенки и мы с тобой поначалу не будем знать, то ли он сейчас заревет, то ли засмеется. А знаешь, мне рассказывали, что когда он еще в животике, он толкнет ножкой – и не больно, но так сладко дух захватывает…

– Тарасиком… – улыбался он, – и где ты имя такое выкопала? Всю жизнь бедного паренька хохлом дразнить будут. Нам тогда сразу под Киев переезжать придется.

– Ну, давай, а? Представляешь, ты отцом станешь, папой, папочкой, папулечкой… у тебя получится – умненький, все знаешь, красиво говоришь – любить тебя будет больше чем меня!

– Угу, приду с работы, он мне – папа, дай хлебушка, а я ему – однажды в айсберге нашли человека, который пролежал во льду сотню лет…

– Да? И когда мы без хлеба сидели?

– Я, в общем…

– У тебя все в общем, – недовольно сказала она, отодвинулась от него и попыталась прикрыть колени полами шелкового китайского халатика. Халат был ей узок в бедрах и сразу не получилось. Он очень любил, когда она его надевала по вечерам, только для него, – и тогда удивительно нежное золотистое сияние исходило от ее рук, лица… и свет ли настольной лампы тому был виной, или гаснущие желтые полосы на стенах от заходящего солнца, но жена начинала казаться ему неземным, прекрасным видением, скользнувшим к нему в объятия лишь на одно мгновенье перед тем, как свет уходящего дня пропадет за черной чертой горизонта, оставив дымящийся багровый пепел заката.