Станислав Афонский - Дом «Ха-Ха»

Кто замерзал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу…»

Выпивал за них Алексей часто и обильно. Во хмелю, впрочем, как и в трезвости, был безобиден и добродушен. Своеобразно юморил. Так, как-то вечером его друзья – собутыльники, видя, что он явно не в состоянии самостоятельно подняться по лестнице и дойти до своей койки, подняли его и донесли буквально на руках с первого на тритий этаж. Но возле своих дверей Шишкин вдруг встал на ноги, вежливо поблагодарил своих носильщиков и с достоинством закрыл перед их носом дверь. Те, осознав подлый обман, рванулись было за ним для выяснения отношений, но затормозили, увидев перед собой несколько дюжих фигур, готовых к любым выяснениям, и среди них – свою хохочущую ношу.

Трюк Леше понравился, и он повторил его уже с другими друзьями. Со стороны это выглядело так. Мы сидели в своей комнате, коротая время за мирным вечерним чаем, сигаретами и беседой. Кто-то постучал в дверь, приоткрыл ее и спросил, здесь ли живет товарищ Шишкин. После полученного положительного ответа из-за двери донесся мерный счет вслух: р-раз, д-два… На счет «три» из дверного проема вылетела чья-то фигура и, описав короткую, но крутую траекторию, грянулась об пол. Траектория и фигура принадлежали нашему добрейшему Леше Шишкину, на это раз действительно мертвецки пьяному… Вынос тела и перенос его в соседнюю комнату состоялся более бережно, чем вбрасывание, при помощи его товарищей по комнате.

Жаль, но ничем иным, кроме пьяных подвигов, Шишкин не запомнился. Мы, хоть и посмеивались над ним, но жалели его и сочувствовали. Ему, в наших юных глазах пожилому человеку, участвовавшему в боях за родину, нужно бы иметь свою квартиру, а не «койко-место», и жену с любящими детьми. Тем более. что окончательным пропойцей Шишкин не выглядел и не был. Но человек не имел ни того, ни другого. Работал Алексей Шишкин на заводе технологом и считался по своей профессии лучшим.

В одной с ним комнате жил Костя Чиков. Очень положительный, очень вежливый, очень спокойный человек с очень масляными черными, как у «лица кавказской национальности», глазами. Но только «как», потому что национальность имел самую что ни на есть русскую – из коренного нижегородского крестьянского рода. Костя оканчивал вечерний политехнический институт. Выпивал редко, умеренно, буквально только по праздникам, женщин к себе не приводил и не ходил к ним. То есть, был очень положительным товарищем, приятным во всех отношениях, не ронявшим ни «чести, ни совести нашей эпохи», будучи членом КПСС, единственным и неповторимым во всем нашем общежитии.

Часто заходил к нам в гости сосед Иван Никанорович Слепышев, обсудить какую-нибудь важную политическую проблему вроде покушения на президента Соединенных Штатов или победы революции на Кубе. Никанорыч имел жену, детей, почтенный, за сорок лет, возраст, лысину и страсть играть в шахматы. Работал он в механическом цехе слесарем по обработке металла высокой квалификации. Очень гордился и профессией своей, и квалификацией. По субботам, если острая производственная необходимость не призывала его на любимое рабочее место, Никанорыч устраивал себе небольшой праздник: вечером мылся в бане на улице Новой, после чего выпивал бутылочку портвейна «Три семерки»…

Эта процедура неизменно приводила его в состояние благодушия и пробуждала творческие силы. Слепышев ощущал острую потребность немедленно свершить подвиг. Он заходил в нашу комнату и вызывал нас на поединок. Разумеется, шахматный. Переиграли мы с ним все, оптом и в розницу. И знали одно его коварное свойство: он не мог уйти спокойно после проигранной партии. Если такое случалось, а такое случалось частенько, Никанорыч плохо спал ночью, а с раннего утра громыхал в дверь, требуя немедленного реванша. Выход напрашивался один: проигрывать ему последнюю партию нарочно – в целях милосердия. Но бдительный Никанорыч подвохи замечал, обижался и настаивал на честном бое. Тогда оставалось другое – не играть с ним совсем. Иван Никанорович обижался еще больше и начинал тихо страдать… Чаще всех не выдерживал его несчастного вида Володя Честнов и с деланно бодрым видом садился за игру. Постепенно игра захватывала и его – тоже заядлый шахматист был – сражения затягивались часто до глубокой ночи. Затем Володя с чувством выполненного долга спокойно ложился спать, а чувства Никанорыча зависели от исхода последней партии, а от этого зависела продолжительность нашего утреннего сна – чуть свет он почти деликатно стучался в дверь и требовал «продолжения банкета», то есть, игры…

На одном этаже с нами и, соответственно, в одном коридоре, жил с семьей лучший токарь завода Абрам Исаакович Улитский. Мы с ним работали в одном цехе, и я его достаточно хорошо знал. Это был действительно лучший токарь завода, умный, интеллигентный рабочий человек. Излишне уточнять, что он был евреем – это сразу видно по его инициалам. Качество изготовляемых им деталей отличались безупречностью. Все операции выполнялись им четко, точно и с высокой производительностью труда. Он внес немало рационализаторских предложений. Но вот не помню, чтобы он имел какие – либо правительственные награды. Не помню потому, что не видел их. И не слышал о них ни от него самого, ни от кого-нибудь другого.

Был у нас в цехе другой передовик производства, применялся тогда такой термин – Сергей Бодряков. Его большого формата портрет с изображениями множества орденов и медалей за доблестный труд, гордо смотрел на проезжающие мимо машины с «Доски почета» у «Дворца спорта». Кроме большого парадного портрета Бодряков имел и немалые амбиции. Токарь он был отличный, но не брезговал допускать в работе и брачок. На замечания реагировал болезненно остро, сильно волнуясь и возмущаясь теми, кто ему эти замечания делал. Но он имел ордена. И квартиру, что, пожалуй, даже более существенно. Улитский не имел ни того, ни другого.

Нам это было непонятно. Ежедневно мы слышали по радио о том, что в СССР почетен труд и высока забота партии и правительства о благосостоянии трудящихся. Но особого благосостояния в нашем коридоре не наблюдалось. В том числе и у лучшего токаря. Возможно, наблюдать мешали развешенные тут и там пелёнки и простыни.

Спустя лет пятнадцать, уже уволившись со ставшего мне действительно родным завода, я вспомнил о лучшем токаре завода. В «Литературной газете» опубликовали письмо своим родным в СССР человека, ухитрившегося каким-то образом в конце семидесятых годов двадцатого века эмигрировать в Англию. Человек по специальности тоже был токарем. В письме он писал, что, проработав полтора года на заводе, в Англии, приобрел дом, машину себе, машину жене и мотоцикл сыну… Но тоскует по родине…