Дмитрий Красавин - Заповедь любви

– Правда, – ответил я. И мы, держась за руки, вышли на улицу.

В Петербурге, городе соборов и церквей [24], я привык почти ежедневно посещать церковные службы. Поэтому и в Мологе первым делом решил пойти в храм, помолиться, чтобы все мои дела устроились так, как угодно будет Богу.

В двух кварталах от дома Елизаветы Федоровны находился Воскресенский собор, напомнивший по внешнему сходству Корсунскую церковь в Угличе. Разве что колокольня чуть выше и более утонченная. Мы с Настей вошли внутрь собора. Литургия закончилась, читали часы, псалом пятьдесят четвертый: «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне; поспешил бы укрыться от вихря, от бури».

Настя обошла со мной четыре придела (пророка Илии, Николая Чудотворца, Успения Божией Матери, святых Афанасия и Кирилла), мы поставили свечи у икон. В главном приделе, Воскресения Христова, я помолился у образа Спасителя, она тоже что-то пошептала. Когда мы вышли из собора, она некоторое время сосредоточенно молчала, размышляя о чем-то своем, и только когда мы подходили к Торговой площади, задала свой главный, мучивший ее еще в соборе, вопрос:

– А ты правда веришь в Бога или притворяешься?

– Почему ты так спрашиваешь? – удивился я.

– Мой папа говорит, Бога придумали попы и эксплиататры. А мама говорит, что Он есть.

– Конечно, есть! Обернись на эти мощные дубы сбоку от храма, посмотри, как ярко светит солнце. Кто создал весь этот прекрасный мир?

– Папа говорит, все само придумалось.

– И эта башня сама собой придумалась? – я поднял руку вверх, показывая на каланчу, рядом с которой мы остановились.

– Каланчу придумал Достоевский [25].

– Достоевский романы придумывал, а не каланчи, – поучительно поправил я Настю.

Она топнула ножкой:

– А папа говорит, каланчу придумал Достоевский.

– Ну, ладно, ладно, – поспешил я согласиться. – С твоим папой я спорить не буду. Возможно, насчет Достоевского он и прав, но нет ни одного человека, который хоть однажды не слышал бы в своем сердце голос Христа. И папа твой слышал, иначе бы его сердце не болело о страданиях «эксплуатируемого народа». Наверно, в его голове много шума. Вероятно, он видел много несправедливостей, обмана и поэтому перестал замечать прекрасное, перестал слушать голос Христа. Это случается со многими очень умными людьми. Он часто у тебя улыбается, смеётся?

– Он очень занят. Ему некогда смеяться, – с грустью посетовала Настя и, секунду помолчав, вдруг с надеждой в голосе спросила: – Ты ему карамельку из бороды достанешь?

– Ну, ради тебя, если он очень захочет, конечно, достану!

– Ради меня! – обрадованно закричала Настя.

Мы рассмеялись, взялись за руки. Я попросил ее показать мне почту. На почте телеграфировал Александру Егоровичу Крилову, что остановился в Мологе, в доме Николая Антоновича Бродова в Воскресенском переулке. Потом Настя повела меня в сквер к Манежу [26], потому что там «очень красиво, зацвела черемуха и есть где поиграть». Затем мы просто ходили по улицам города, она показывала дома, в которых живут ее друзья, гимназию, в которой будет учиться. Снова вернулись на Торговую площадь и около Богоявленского собора спустились вниз к Волге, посмотреть на их с мамой огород, на другой берег реки и на пароходы.

Вволю нагулявшись, насмотревшись и изрядно проголодавшись, мы уже собирались возвращаться домой, как вдруг невесть откуда перед нами возник паренек с перемазанными дегтем руками и лицом, в теплом ватнике и валенках – это в мае-то, когда все цветет, когда солнышко старух с печей на крылечки выгоняет! Упав спиной на землю, он принялся громко хохотать, дергая при этом руками и ногами. Я поспешил протянуть ему руку, чтобы поднять с земли, но он отверг ее, тут же пружинкой вскочил на ноги и шустро побежал по дороге вверх к собору.

– Кто это? – спросил я у Насти.

– Это Лешинька [27]. Хорошо бы дать ему копеечку, он ее передаст тому, кому она очень-очень нужна. Так все говорят.

– Как же дать, когда он убежал?

– Ну, потом как-нибудь.

Мы поднялись к стенам собора, и перед нами, спрыгнув с нависшей над дорогой толстой дубовой ветви, снова возник юродивый [28]Лешинька.

– Ангелами невидимыми носимой [29]нужен не пес, а верный, умный друг. Услышь ее зов, когда мир погрузится в море печали, – прокричал он, обратив черное лицо к небу, после чего как-то весь сник и, ссутулившись, пошел к одной из лавочек на площади.

– Постой, что ты сказал? – окликнул я его.

Он обернулся:

– Дай копеечку.

Я достал портмоне, вытащил пять копеек и, размахнувшись, бросил Лешиньке:

– Лови!

Он ловко поймал монету, осмотрел со всех сторон:

– Это не копеечка.

– Это пять копеечек. Копеечки, извини, нет.

– На нет и суда нет, – ответил Лешинька, бросил пятак мне обратно и со смехом побежал вниз под гору.

Ошеломленный услышанным еще больше, чем видом и поведением юродивого, я потерял ощущение времени и пространства, словно предо мной разверзлись небеса, показывая боль и радость, позор и величие грядущих дней. Потом, в попытках все объяснить, к чувствам подключился ум: «Ангелами невидимыми носимая» – эпитет Тихвинской иконы Божией Матери. Предположим, Лешинька, скрытно, был вместе с нами на «Крестьянке» и видел, как я пал на колени пред Мологской святыней. Желая вытянуть из меня монетки, парень решил сыграть на религиозных чувствах и затеял все это действо. Для жителя Мологи нет ничего удивительного в знании эпитетов Тихвинской Богоматери.

На этом этапе размышлений ум брал вверх, но дальше… Про «пса» я не произносил ни слова – мне просто помыслилось. Не мог же он прочитать запечатленные в памяти образы?

– Дядя Миша, я хочу домой. Мама будет ругаться, что нас долго нет, – тянула меня за рукав Настя.

– Да, да, пойдем, – машинально согласился я с ней и послушно зашагал рядом, а в голове продолжалась гигантская работа в попытках объяснить необъяснимое: «Эврика! Он умеет читать мысли. Сейчас об этом много пишут. В этом ничего сверхъестественного нет. Он определенно был на пароходе и вот тогда-то и уловил все, чем был переполнен мой ум. Телепаты в цирках на этом деньги делают».

«Стоп, о каком вытягивании денег может идти речь? О копеечке? Но тогда почему он не принял пятак? К тому же, будучи телепатом, мог бы зарабатывать сотнями, а он юродствует…»

Окончательно запутавшись, ум, наконец, сдался, уступив первенство тайне Необъяснимого.

Вечером в гостиной, погруженный в свои мысли, я с трудом мог следить за ходом неспешной беседы за самоваром. Елизавета Федоровна расспрашивала Николая и Васю Цыцына об их жизни в Петербурге, о художественных школах. Они отвечали, спрашивали ее в свою очередь о чем-то. Я тянул из блюдечка чай, чашку за чашкой. Иногда, из вежливости, что-то тоже говорил, но больше молчал. Когда гости, одевшись в прихожей, уже собрались прощаться, сказал, ни к кому особо не обращаясь – так, для общего сведения, что собираюсь пойти в монастырь на утреннюю службу.