Наталья Костина - Oн и Она. Истории любви (сборник)

Готовя Сашу к выписке, я, словно бы шутя, спросила:

– Ну что, молодой человек, в речку больше бросаться не будете?

– А откуда вы узнали, что я туда сам бросился?

Не ожидая такого вопроса, он раскрыл свою тайну. Мне стало неловко.

– Да у тебя на лице написано: «несчастная любовь»! – Я хотела обратить все в шутку, но, как оказалось, попала в самую точку.

– Нет. Не буду. – Помолчав, Саша покачал головой. – Вы меня с того света достали – значит, я тут еще нужен. И потом, любовь у меня теперь не несчастливая! – Он усмехнулся и… достал из-под подушки фото девушки с длинными золотистыми волосами.

В ее внешности не было ничего особенного: худощавое лицо, карие глаза. Но он так смотрел на фото, что мне стало ясно: эта девушка была для него всем. Смыслом жизни. Его единственной. Его королевой.

– Ну, вот и хорошо! – Я лихо поставила росчерк внизу выписки и отдала ее парню.

По всей видимости, теперь он был счастлив. Счастлив, потому что у него появилась надежда – а вместе с ней он вновь обрел смысл жизни.

Саша выписался, и через какое-то время связь с ним и его бабушкой Анной Ивановной оборвалась. Поначалу мы писали друг другу: я о своей жизни, в которой не случалось ничего экстраординарного, – работа, пациенты, ночные дежурства… словом, зима-лето, работа-дом. Анна Ивановна писала в основном о Саше. У него все наладилось – он нашел хорошую работу, встречался с друзьями… Не сразу я решилась спросить: а что же личная жизнь внука? Не справившись с любопытством, я все же рискнула задать этот вопрос. В ответ получила такое письмо: «Я у Сашеньки об этом не спрашиваю, а он сам не рассказывает. Знаю только одно: у него под подушкой всегда лежит Татьянина фотография. Ну, а сама Таня… Она вышла замуж, еще когда Саша в больнице лежал. Вышла и уехала жить к мужу, далеко от нашего села. Приезжает только иногда, по большим праздникам, и ненадолго. У нее уже и дочка родилась, назвали Александрой».

Чужое село, незнакомые люди… У явно заинтересовавшихся моей особой женщин я спросила дорогу – и вскоре стояла у неухоженной могилки на кладбище. С фотографии на меня смотрели все те же глаза: с искорками, словно бы радующиеся мне, той, которую она так долго ждала в гости… Я смотрела на эту поросшую сорной травой могилу, на лицо Анны Ивановны, ставшее почти родным…

– Здравствуйте! Не узнали? А я вас сразу узнал! Не поднесете выпить за упокой души?

Я мысленно содрогнулась: передо мной стоял тот самый Саша, которого я помнила по больнице, – но если бы он не назвался, я вряд ли узнала бы его. Поросшее щетиной одутловатое лицо непросыхающего пьяницы, соответствующий запах, давно превратившаяся в лохмотья одежда … Я отрицательно качнула головой, и больше мы не произнесли ни слова. Я стояла и смотрела в глаза той, кто так переживал сначала за свою дочь, а затем за внука. И вдруг в высокой траве я заметила небольшой цветочек. Ажурные листья, а на тонкой веточке – несколько розовых сердечек, словно бы разрезанных пополам. Разбитое сердце… Разбитое сердце! Кто посадил его здесь? Вряд ли тот человек, который уже спал мертвецким сном в траве между могилами. Скорее всего оно выросло здесь само – у последнего приюта той, чье сердце также было разбито.

Кольцо. Вне всяких сомнений, это было кольцо. Будь оно все проклято!

Марина тяжело присела на ко всему безразличную гостиничную кровать и с ненавистью посмотрела в казенное окно. Они ни в чем не были повинны – точно так же, как и виднеющийся в окне шелушащийся серый бок какой-то унылой пятиэтажки, едва различимой теперь сквозь сетку крупного мокрого снега. И снег, и скверная зима, и псориазная пятиэтажка, и вся собственная никчемная жизнь были противны Марине до тошноты. Она уже не плакала, только некрасиво шмыгала толстым распухшим носом и все твердила про себя: «Кольцо! Кольцо!» – как будто в этом плотно, как хватка удава, сомкнувшемся слове и заключалось все: и чужой, не выхоженный собственными ногами неуютный город, куда ее занесло, и насморочная зима, и вся ее напрасно, как оказалось, прожитая жизнь. Да, вот так, в одночасье, все и рухнуло – то, что многие годы, пускай ни шатко ни валко, но двигалось же вперед! И вот теперь – теперь оказалось, что все это движение вперед было не более чем иллюзией, – дорога привела ее в никуда. Мир закольцевался, змея укусила себя за хвост.

Марина сжала зубы, обхватила голову руками и застонала, раскачиваясь и сминая казенное сиротское покрывало. Она пыталась думать о том, что сын-оболтус Сашка взялся наконец-то за ум и после бесконечных проволочек и академотпусков получил диплом, двинул вперед карьеру и год назад женился. И даже жена его, вопреки внутренним опасениям и протестам, Марине сразу понравилась. Однако мысли о сыне почему-то напрямую связывались с этим злосчастным кольцом, и она отбросила их и стала думать, как удачно они с мужем сделали в квартире ремонт и что муж наконец-то получил бог весть сколько ожидаемое повышение – стал замзава чем-то там… Марина даже вспомнила имя этого зава и то, как отрадно и благолепно они все вместе отмечали это событие у них на даче. И не было никакого кольца. Не было – и баста!

Она всхлипнула и утерлась мерзким вафельным полотенцем с черной расплывчатой печатью. Полотенце пахло хлоркой, неустроенностью, чужим городом и вчерашней, обветренной котлетой. В этом сложном запахе не было ничего живого – ничего, хоть самой малой толикой напоминающего Маринину вчерашнюю жизнь. Потому что эта с таким трудом налаженная жизнь не далее как вчера вдруг перестала походить на саму себя: она изогнулась, поднялась на дыбы и лягнула Марину, как необъезженная лошадь. Перехватило дыхание. Сдвинулись тектонические плиты. Пришли в движение невидимые и неведомые механизмы. Прямая, презрев Евклидову геометрию, выгнулась и стряхнула с себя Марину. Звенья лязгнули, как буфера вагонов, и сомкнулись, заключив Марину в то самое кольцо, выбраться из которого уже было невозможно. Теперь она навсегда будет обречена тащиться по замкнутому кругу.

Это было настолько страшно, что все – и полотенце, пахнущее лежалой котлетой, и холодный снег за окном, и мокрая, насквозь промерзшая стена общежития напротив показались несущественными и даже нереальными. Такими же, как и ее, Маринин, неприличный побег, совершенный полчаса назад из чужого номера. Она бежала воровато и постыдно – в туфлях на босу ногу, прижимая к уже не очень упругой груди скомканные второпях белье и колготки и косясь на горничную, равнодушно пылесосящую неизбежно красную, с лысым, натруженным хребтом коридорную дорожку. Марина трусливой рысцой пересекла гулкое паркетное пространство холла, оставив за спиной номер, похожий на ее собственный, как две капли воды из одного и того же крана.