Юрий Козлов - Враждебный портной

Лихие девяностые – так сейчас называли то время. Для Каргина оно было золотым и благословенным. Рука не поднималась бросить камень в прошлое – в первую подержанную иномарку, малиновый пиджак, оттопыривающую карман «котлету», золотую цепь с медальоном на шее под расстегнутой рубашкой. У него была Надя, которой можно было доверить все на свете. У него был доступ к кредитам в стремительно обесценивающихся рублях. Только успеть добежать с ними до ближайшей обменной конторы. Приятель Каргина – нынешний замминистра – сидел тогда в областном управлении Сбербанка на кредитной линии для малого бизнеса. Каргин как раз и олицетворял собой этот самый малый бизнес. Инфляция была такова, что кредит к моменту возвращения превращался в ничто, в ту самую пыль, которую собирала загадочная финская пена. А еще можно было его застраховать на астрономическую сумму и, сославшись на гиперинфляцию и прочие форс-мажорные обстоятельства непреодолимой силы, требовать выплату по страховке. Кредиты, привычка немедленно переводить всю прибыль в доллары и Надя (в прямом и переносном смысле) лежали в основе тогдашнего финансового подъема Каргина. В золотые благословенные девяностые сформировался его основной капитал, на который он потом только наворачивал новые деньги, особенно, кстати, не рискуя и не напрягаясь.

Надя воистину была человеком места. Каргину стоило немалых усилий уговорить ее уехать с ним в Москву. Что тебе этот магазин? – спрашивал он. Привыкла, отвечала Надя, здесь много воды – озера, Финский залив. Каргин хотел отдать ей магазин, но Надя отказалась. Она выкупила его с соблюдением всех формальностей, в один день выплатила всю сумму, хотя Каргин не настаивал, посадила туда сестру-башкирку.

Но в Москве на оптовом рынке проработала недолго.

Вдруг как с ножом к горлу пристала к Каргину с предложением взять партию каких-то нелепых женских кофточек с воздушными пуфиками на плечах и свисающей сзади на манер рыбьего хвоста серебристой оборкой. Бред! Через руки Каргина прошло немало носки, но с таким победительным уродством он еще не сталкивался. Партия (даже не Китай, не Бангладеш, а какая-то Мьянма!) была столь огромна (четыре товарных вагона!), что Каргину, сойди он с ума и решись ее взять, пришлось бы задействовать все свои свободные средства. А у него полным ходом шел ремонт в только что купленной трешке на Студенческой улице, он внес задаток за участок на Новой Риге… Планов – громадье. Дорогомиловский цветочный король Намик-бай предлагал (на неприемлемых, естественно, условиях) войти в тюльпанный бизнес.

«Ты спятила», – сказал тогда Каргин Наде.

«Я хоть раз тебя подводила?» – спросила она.

«Нет, но когда-нибудь это должно случиться», – ответил он.

«Значит, нет?» – спросила она.

«Нет».

«Я ухожу», – сказала Надя.

«Скатертью дорога! – Каргин не понимал ее внезапного умопомрачения, а потому предполагал самое худшее. Она хочет его разорить, обворовать, да чего мелочиться – убить и, понятное дело, сбежать… с Намик-баем в Баку! – Возьми себе сто кофт как выходное пособие».

«А пошел ты!» – Надя вышла вон, небрежно вскинув вверх согнутую в локте руку со сжатым кулаком.

Ничего, подумал Каргин, когда дверь за Надей закрылась. Вернется, одумается, куда она без меня? Интересно, кто ее научил этому, вне всяких сомнений, выражающему крайнюю степень презрения (у кого – у курдов?) жесту? Неужели… Намик-бай?

Надя не вернулась.

– Ты права, – сказал Каргин, с трудом усмирив сексуальные поползновения костюма. – Я тебя нашел и позвал сюда для того, чтобы выплатить выходное пособие. За двадцать лет наросли неплохие проценты.

– Само собой, – не стала спорить Надя. – Какую должность ты хочешь мне предложить в этом… – уходящее вечернее солнце вдруг наклонилось в небе, как пузатая золотая бутылка, и темный стакан «Главодежды» наполнился до краев кумачового цвета вином, – замечательном заведении?

Вино революции – кровь, почему-то подумал Каргин, хотя мирный осенний пейзаж не давал ни малейшего повода к подобным экстремистским сравнениям.

Мамедкули – так назывался город в Западном Туркестане (в советские годы Туркменской ССР) вблизи границы с Ираном, где в детские годы проводил лето Каргин. В этом забытом Богом (и не только) месте, среди песчаных барханов и глинобитных, разделяющих домовладения дувалов, жил дед Каргина Порфирий Диевич. В глинобитные стены вместе с битым кирпичом зачем-то вмазывались большие, быть может, еще дореволюционного или нэповского времени длинношеие зеленые бутылки. Они посверкивали в стенах, как в глиняных калейдоскопах, а если глина выветривалась и открывалось горлышко бутылки, свистели и выли, глотая ветер, как злые джинны из восточных сказок.

С одной стороны город подпирал раскаленный песок пустыни. С другой – расплавленный горизонт над мелководьем Каспийского моря. Солнце разъяренным верблюдом топтало город ногами, как истертый до белой земли ковер, выбивая из него пыль и отгоняя от берега воду. Летнее солнце в Мамедкули было таким ярким, что, когда Каргин чиркал спичкой о коробок, он не видел зародившегося огонька. Пламя бесследно растворялось в солнце, как капля дождя в бронзовом безрыбном море. Рыболовецкая артель полоскала в воде пустые сети. В те годы Каспийское море стремительно мелело, а Аральское, напротив, сидело в воде по самые песчаные уши. Это потом Каспийское начало стремительно подниматься, подтапливать берега, а Аральское высохло до дна, унеслось в атмосферу соляным смерчем, но к тому времени Каргин отделился от Средней Азии, а сама Средняя Азия – от СССР.

Одноэтажный белый дом Порфирия Диевича стоял на улице Пушкина. В Мамедкули, как и в других среднеазиатских городах той поры, уважали классиков русской литературы. Каргин точно помнил, что в Мамедкули были улицы: Лермонтова, Толстого, Гоголя и Горького. Можно было с уверенностью предположить, что великие писатели, включая Пушкина, никогда здесь не были и вряд ли вообще знали о существовании Мамедкули. Однако советская власть полагала, что жители Мамедкули должны знать о русских классиках, так же как и о великих революционерах – Марксе, Энгельсе, Либкнехте (эту фамилию местные жители выговаривали с трудом) и Розе Люксембург, не говоря о Ленине, Дзержинском, Свердлове и добром, с козлиной бородой, дедушке Калинине. Вероятно, в этом заключалась простая, как жизнь, логика: советская власть несла в степи и пустыни, солончаки и барханы, горы и сопки русскую культуру, умноженную на революционную энергию представителей других национальностей.