Юрий Козлов - Враждебный портной

Воспоминания об оптово-рыночном периоде жизни были яркие и сочные, как подкрашенные, накачанные сахарной водой сливы, которыми они торговали.

Каргин вспомнил, как драл на мешках с сухофруктами косенькую трудовую мигрантку Айнур, привезенную (понятно за какую плату) хмурым дальнобойщиком из Казахстана на фуре с арбузами. Она божилась, что ей восемнадцать, но никто никогда не видел ее паспорта. Каргин широкими ноздрями вдыхал аромат сушеных груш, вишен и изюма, и ему казалось, что он скачет верхом по цветущей фруктовой степи, а потом валится из седла мордой вниз, но не в колючую траву, а в загустевшее верблюжье молоко, каким оно бывает в начальной стадии изготовления айрана.

А потом вспомнил пятидесятидвухлетнюю серьезную Елену Игоревну из Мытищ – бригадиршу продавщиц и по совместительству бухгалтершу. Это была удивительная женщина с красивым, строгим, иконным каким-то лицом и комплексом «ваньки-встаньки». Она никогда не ложилась на спину и вообще принципиально не принимала горизонтального положения. И это был не единственный ее комплекс. Было еще два – немоты и ненависти (опять же во время сексуальных мероприятий) к свету. Падишаху гендерного интернационала – Каргину – в моменты неохотной с ее стороны близости ни разу не удавалось исторгнуть из Елены Игоревны ни единого звука, как бы он ни ухищрялся. Как, впрочем, и овладеть ею при естественном или электрическом свете. В ларьке, на складе, в подсобке, где бы ни настигала Каргина начальственная страсть, Елена Игоревна ухитрялась мгновенно организовать непроглядную темноту. Он имел ее стоя, сзади (она упиралась руками в занятые товаром или временно пустые полки), сидя (она не возражала быть «всадницей», скачущей, как вперед, так и назад), боком (под углом в сорок пять градусов, когда она наклонялась и ставила ногу все на ту же товарную полку). Но никогда лежа и хотя бы при минимальном освещении. Это что, какое-то мытищинское ноу-хау? – однажды поинтересовался Каргин, которого беспокоило все, чего он не мог понять. За все Мытищи не скажу, – ответила Елена Игоревна, – но я никогда не буду под мужиком, ни один мужик не услышит моих охов и стонов, пусть думают, что е…т немую тьму. Каргину, помнится, сделалось грустно, как и всегда, когда перед ним открывалась картина чужого горя, объединенного (как гром с молнией) с безумием. Горе и безумие были двумя компонентами коктейля под названием «неизбывная (она же первородная) тоска». Каргин был уверен, что Вселенная во всем ее неподвластном разуму многообразии состоит из тоски Творца по результату своего творению. Она и есть вечная немая тьма. Но Елена Игоревна так высоко не заглядывала. По ее мнению, немая тьма была единственным достойным ответом на пьяную мужскую похоть.

Воистину строгая Елена Игоревна носила между ног частицу Вселенной. Погружаясь в нее, Каргин чувствовал, как немая тьма отнимает у него силу, сумрачным вакуумным насосом выкачивает из него жизнь.

Он резко повысил Елене Игоревне зарплату, как отрезал, перестал наклонять, сажать, суетливо подсаживаться под нее, строгую и молчаливую. Ее добродетель (во всяком случае, со стороны Каргина) более не подвергалась обычной, если не сказать естественной для большинства оптово-рыночных женщин, усушке, утруске, расфасовке, розничной продаже с последующим списанием невостребованных остатков. Благо ему – падишаху из ларька – было из кого выбирать. В торговом женском интернационале Елена Игоревна осталась хоть и уважающей темноту, но гордой белой вороной, в тюркском варианте ак-каргой.

Оптово-рыночные воспоминания были ниточкой, которую Каргин тянул из лохматого, спутанного, пропитанного алкоголем, запахом замусоленных купюр, перепачканного помадой и тушью для ресниц, пропахшего дезодорантами и лапшой «Доширак», заляпанного следами межполовой близости разноцветного клубка. Он был готов тянуть нить дальше. Нить была бесконечной, как ночь Шахерезады и (настоящего) падишаха, и сладкая, как их грех. Можно сказать, не из клубка тянулась она, а из мотка сахарной ваты.

Но вдруг сквозь оптово-рыночные воспоминания, как один сон сквозь другой, проступили воспоминания об иной (альтернативной, но будто бы тоже прожитой Каргиным) жизни. Из-под одних (относительно приличных) обоев вылезли другие – оскорбляющие человеческое достоинство. Альтернативная жизнь была неизмеримо более унылая и серая, нежели клубок, он же моток сахарной ваты, где терял мужские и душевные силы Каргин.

Недоуменному его взору предстало скучнейшее учреждение с низкими серыми потолками, рядами желтых письменных столов, казенными тусклыми лампами под зелеными стеклянными абажурами, бесконечными по периметру, как Великая Китайская стена, конторскими стеллажами с выдвижными ящичками для библиографических карточек. Время от времени сотрудники учреждения вставали из-за столов и, припадая на затекшие ноги, направлялись к стеллажам, вставляли в челюсти выдвижных ящиков свежевыправленные карточки, как стоматологи-ортопеды зубные коронки. За одним из столов изумленный Каргин разглядел себя, только не подтянутого, хорошо одетого, без малейшего намека на лысину, помолодевшего на двадцать лет, как заметил Палыч, а досрочно траченого жизнью, безвольно сдавшегося на милость невзгодам, в обвисшем пиджаке и неопределенного цвета галстуке с жирным пятном, как мишенью, по центру. Альтернативная жизнь преждевременно сточила его, как кухонный нож, к которому привыкла рука хозяйки. Под глазами сточенного Каргина темнели мешки, свидетельствующие о пристрастии к алкоголю, а может, о хронической болезни. Глаза конторского Каргина были подшиты тоской, как… невидимой брючной тесьмой. Да, именно такое сравнение пришло почему-то в голову Каргина, вдруг увидевшего себя в другой – однозначно неудачной – жизни. Настоящего Каргина можно было сравнить с ладным, дорогим (но дешево доставшимся, что вдвойне приятно), радующим душу и тело костюмом. Альтернативного – с обобщенной истрепавшейся тесьмой на обобщенных же, криво подшитых, лоснящихся на заднице брюках клерков, отсиживающих положенные часы в постылом и – к гадалке не ходи – малозарплатном учреждении. Странным образом Каргину было прекрасно известно название этого учреждения – «Книжная палата Российской Федерации». Ему сделалось не по себе, в каком ничтожестве он мог бы прожить свою жизнь. И еще одна – совершенно нелепая – мысль посетила Каргина о каких-то параллельных мирах и параллельных людях , в отличие от параллельных линий, очень даже пересекающихся, элементарно восполняющих, дополняющих, а иногда и заменяющих друг друга в этих мирах.