Георгий Панкратов - Письма в квартал Капучино (сборник)

Сколько прошло времени, он не мог понять, да и выяснить это не было никакой возможности. Мысль бежала впереди, была сильнее физической возможности встать. Он отчетливо понимал: что-то случилось с женой. Внезапно настигшая слабость, едва возвращающееся зрение, дикая головная боль приковали его к полу, только судорожно двигалась рука, цеплялась за стену, пыталась оттолкнуться от пола, но не хватало сил.

Он окликнул ее по имени – один раз, другой, – испугавшись собственного голоса, ставшего внезапно хриплым и неестественно тихим, в то время как хотелось орать. Вдруг что-то укололо в сердце, затем еще и еще; превозмогая боль, он пытался привстать, чтобы увидеть ее, но не получалось. Через какое-то время голова бессильно упала на пол, издав глухой стук. Чтобы помочь, нужно было прийти в себя, нужно было лежать и ждать.

Старик старался дышать медленно и ровно, он чувствовал, как боль постепенно отступает, как медленно, но верно возвращаются к нему силы. Он смог ощущать что-то еще, кроме ужаса, – к нему постепенно приходили мысли. В них не было настоящего, не было комнаты, лампы, дурацкого падения, и чертовой тумбы, в конце концов, там не было. В них были неясные воспоминания, улица, которой он вспомнить никак не мог, яркое солнце, слепившее глаза, и он, Семен Иванович, без головного убора, ищущий, как укрыться. Он все глубже проваливался в какой-то мистический сон, но знал, что тот день был на самом деле.

Старик попытался приподняться, но неуклюжая попытка вновь закончилась ударом о пол.

Несговорчивая машина времени возвращала его в день, который когда-то точно был прожит, и это был один из счастливейших дней – они отмечали какую-то дату. «Сколько-то лет, как решили быть вместе», – вертелось в зудящей голове. Шли по солнечной улице в ресторан, ему чуть за сорок, ей чуть меньше сорока. Но о чем они говорили, во что были одеты, что было до этого, да и вообще когда все это было, проклятое помутнение не давало вспомнить. Там была кошка, да, там была кошка, и не одна. Кусок забора, торчащие железные прутья и залитая солнцем улица.

– Автомобиль, – прошептал старик и вновь попытался встать.

Воспоминания приходили вместе с болью, физической болью, которая снова давала о себе знать. Не те, что он хранил, не те, к которым обращался в минуты грусти или романтического – с ним случалось и такое – настроения. Не те, в которых и он, и она помнили каждое слово, каждое движение свое: целые истории, которые могли безошибочно рассказать, лишь взглянув на фотографию из альбома, только друг другу – больше было некому, – не те, а другие воспоминания, которых словно бы и не было никогда, словно бы они пришли из другого измерения, где хаотично хранятся случайности, незначительные и неброские фрагменты прожитого, моменты обыденности, где они переплетаются друг с другом настолько, что дата, время и место событий становятся категориями, лишенными всякого значения. Внезапная боль выпускала их, и тогда там появлялась молодая она. Не старуха еще…

– Мне уже под восемьдесят, а ты никогда не называл меня старухой. Надо признать: старуха и есть, – говорила она, собирая пролитый чай тряпкой. Рука дрожала, вот и разбила любимую чашку, подаренную им в наборе. – Ничего, есть еще чашечка, – шептала она. – Куда-то подевалась чашечка.

Старик-то помнил, что предпоследняя чашечка была разбита пару дней назад, ее осколки все еще лежали в мусорном ведре.

– Ну, какая же ты старуха. – Он гладил ее руку и смотрел куда-то вдаль. Но, помолчав и словно спохватившись, посмотрел на нее. – Какая же ты старуха, – повторил зачем-то.

– Ну, заладил, – осадила она.

– Нет. – Он словно нашел что сказать, подобрал нужное: – Ты всегда была моей женщиной, самой нужной мне женщиной. Когда мы познакомились, ты была молодой-молодой. – Он улыбнулся чему-то. – Хотя тебе было под сорок, но я никогда не замечал этого. Не замечаю и сейчас. – Он пожал плечами. – Твоего возраста нет. Да и я иду рядом с тобой, мы всю жизнь действительно вместе. Ну а кто знает? Мы как одно целое, мы же прожили с тобой, да? Мы не замечаем возраста друг друга, как не замечаем своего. Жизнь так устроена.

Она почему-то молчала. Тряпка давно лежала на полу, но Нина Валентиновна не думала об этом: должно быть, забыла, что подтирала лужу.

– Ну а ты что-нибудь поняла из моих слов? – произнес старик.

– В том то и дело, – с каким-то безумием посмотрела она. – Никакого возраста нет. Я не старела никогда, но раньше я не забывала. Раньше я не падала, и не болели так сильно ноги. А у тебя… вот, когда я смотрю, как ты спишь… Ты раньше не спал так. Тебе часто больно. Мы можем упасть на улице. И от этого так хочется плакать. Почему мы должны падать? Мы всю жизнь были сильные, добивались чего-то. Москву помнишь? И вот теперь мы падаем, не можем до магазина дойти. Жизнь несправедлива. Она проучила нас, а за что? Ведь не за что было. Ты знаешь свой возраст? Я – нет. Я не помню, сколько мне. У меня совсем другой возраст.

Старик лукавил. Конечно, он замечал ее возраст – так было не только сейчас, но и прежде. Время шло и ставило свои отпечатки на ее коже, уголках ее губ, груди, которая становилась все мягче, на руках, которые грубели, – казалось, именно с них начиналось старение, и именно они выдавали ее истинный возраст, когда многим ее сорок с небольшим казались тридцатью. Казалось, время меняло даже вкус поцелуя.

Он смотрел с грустью и сожалением, не на нее – любимую не меньше, чем в первые дни их совместной жизни, – но на то, что с ней делало время. Когда она, бледная, с кругами под глазами, представала его взору утром, долго и тревожно всматриваясь в зеркало в ванной комнате, он обнимал ее сзади и говорил, как она красива.

– Да что ты, – отвечал на ее сомнения. – Ты у меня самая красивая. Брось, никаких морщин я не вижу. У тебя все замечательно.

Но старость пугала его самого. Еще в начале их совместного пути, в минуты, когда ее не было рядом и она не могла увидеть, Семен Иванович и сам подолгу всматривался в зеркало – и там, где не хотел замечать наступающую старость жены, отчетливо видел свою. На лице появлялись непонятные складки, нос как будто раздался, стал большим и некрасивым, усыпанным черными точками, морщины на лбу становились все более заметными, подбородок все больше принимал форму двойного-такой подбородок, если видел у кого, казался ему уродливым с детства, – кожа щек пестрила какими-то мелкими трещинами, и, что особенно расстраивало его, на лице и шее постоянно образовывались новые родинки, а некоторые старые увеличивались и становились висячими.

– Омерзительно, – шептал он возле зеркала.

В отличие от Нины Валентиновны, он не нуждался в каких-то словах, успокоениях со стороны, для него и так вся правда была очевидна: он бодрился, но ужасно боялся старости. Видел, что наступит она не скоро, что у него гораздо больше времени, чем у нее, – мужская старость наступает намного позже женской, – но неизбежно наступит. А какой она будет, ему отчасти подсказывала жена, чей корабль первым взял курс к берегам старости и уже не мог с него свернуть.