Анна Бабяшкина - Прежде чем сдохнуть

– Ну вы, мама, если что понадобится, звоните. – Сын неловко и скованно чмокнул меня в щеку.

Непонятно почему, иногда мой сын вдруг переходит со мной на «вы». Каждый раз я от этого просто бешусь. И он это прекрасно знает. Но почему-то продолжает мне «выкать», особенно в публичных местах.

– Я тебя просила, перестань называть меня на «вы». – Во мне тут же поднялась волна раздражения и на это дурацкое «вы» и на его неловкость. – Люди подумают, что я тебя усыновила, под кустом каким-то нашла. Мама я тебе родная или кто?

Я крепко пожала ему руку. Пожалуй, даже слишком резко дернув ее, но, слава богу, без вывиха. Развернулась и пошла. Авоська продолжала хлестать меня по ногам. Я слышала, как он завел мотор и поехал. Я оглянулась. Он притормозил перед лежачим полицейским на выезде с территории пансиона и заглох. Я отвернулась и больше уже не оглядывалась. Почему-то хотелось плакать.

При мысли о слезах я сразу вспомнила Натку и то, как мне при первой же встрече захотелось уткнуться ей носом в груди и порыдать. Ноги мои сами завернули в сторону Наткиной комнаты, а рука сама постучала ей в дверь.

От моего стука дверь сама собой распахнулась. Я обломалась: вожделенная Наткина грудь уже была занята. В нее уже рыдали, уткнувшись носом. И это была не Наткина дочь Надя, которую я прекрасно запомнила с прошлого «детского дня». Это истекала слезами Катя – дочка другой жительницы пансиона, Татьяны, тихой и незаметной, как будто мешком по голове ударенной женщины.

Таня у нас была персоной почти незаметной в обществе. Говорила она тихо и мало. За вечерним покером она всегда отсиживалась в уголке – без карт, просто наблюдая за игрой. А уж если Татьяна и открывала рот, все слова произносила с извиняющейся полуулыбкой, как будто бы заранее просила прощения за то, какую глупость она сейчас сморозит. И при этом нещадно принималась теребить свою незамысловатую прическу каре, выкрашенную в самый черный цвет, какой-только есть в лореалевской палитре. Недалекие женщины обычно думают, что-только черная краска способна тщательно закрасить седину. Думаю, и в покер Таня не играла, чтобы не давать окружающим доказательств слабости ее соображалки. И вот, ее довольно симпатичная дочка обнаруживается рыдающей в комнате Наты. Интересно, по какому поводу?

Ната приложила к губам палец. Я понимающе кивнула и тихо прикрыла дверь. Автоматически достала из сыновней авоськи яблоко, откусила и направилась в холл. Приближалось время коллективного просмотра новостей.

Хотя у каждого из пансионеров в номерах имелись персональные телевизоры, новости и восьмичасовой сериал мы предпочитали смотреть все вместе. Так хотя бы появлялись общие темы для разговоров и вырабатывалось некое чувство единения.

– Что с твоей дочкой? – спросила я у Татьяны. – У нее все в порядке?

Таня даже вздрогнула – настолько неожиданным было для нее, что я с нею заговорила.

– Да, у нее все отлично, она недавно уехала, – по-мышиному улыбнулась в ответ Татьяна.

– Хм… Ты уверена? – Я не хотела выступать для нее источником информации. Если уж ее дочь сидит и тайно плачет в комнате другой женщины – наверное, на это есть причины.

Я досмотрела сериал и новости. В новостях не было ничего важного – по крайней мере, третью мировую войну никто по-прежнему не объявил. Можно было спокойно отправляться спать.

По пути в свой номер мне хотелось заглянуть к Нате, но я не решилась.

Она постучала ко мне сама. Села в типовое кресло с инвентарным номером и по-хозяйски полезла в авоську с фруктами, привезенными сыном. Выбрала красное яблоко. Мне почему-то стало жалко для нее этого яблока, но я промолчала.

– Ты что-то хотела, когда заходила сегодня днем? – спросила Ната.

– Ага, еще как хотела, – кивнула я, выискивая под матрасом утаиваемый от персонала вискарь. – Поплакать на твоей груди хотела, очень уж она мне нравится. Как увидела ее в первый день, сразу подумала – уж если захочется порыдать, то непременно тебе…

– А что так? – спросила Натаха таким тоном, как будто бы ее совершенно не удивило мое признание, а ее грудь – такое место общего пользования для грустящих.

– Сына проводила, и как-то взгрустнулось, – сказала я, наливая себе вискаря и жестом предлагая Нате.

Она кивнула. Я достала второй стакан.

– Любишь его? Скучаешь?

– Да… – неопределенно помахала ладонью я, как будто в ней был веер и я им обмахивалась. – Смешанные чувства. Не то что бы я его прямо люблю взасос, но мне бы хотелось, чтобы он меня любил. А в этом я не уверена. Он со мной на «вы» говорит, как с чужой. И вообще он такой неловкий вырос. Я вот думаю, когда я сдохну, он же даже с копателями могил не сможет договориться. И закопают меня где-нибудь около дороги. И пробегающие мимо собаки будут ссать на мой памятник. А он будет забывать ездить на мою могилу. Точнее говоря, даже не будет вспоминать про нее. А ведь у меня, по большому счету, больше никого нет. Никого не осталось… Муж умер, мама тоже… Никого…

Опять захотелось плакать, и я быстро выпила свой виски. Ната тоже опрокинула свой стаканчик. Виски взбодрил.

– Петя у тебя желанный ребенок?

– Планированный, – после некоторой заминки ответила я.

– Много планированных, да мало желанных, – покачала головой Ната. – И это многое объясняет.

– А чего это Танькина девица у тебя рыдала сегодня? – сменила я тему.

– Ну, у нее же с моим Олегом роман, а он ее обижает. Жаловаться приходила.

– Да?! – искренне удивилась я. – Надо же, какое совпадение! У твоего Олега роман с Танькиной Катькой, и вы с Татьяной оказались в одном пансионе!

– Чего же тут удивительного? Они тут и познакомились. Олег приезжал навещать меня, а Катя – Татьяну. – Ната посмотрела на меня, как на несмышленыша.

– А, ну да, – сообразила я. – И давно это у них роман? Так вы с Танькой породниться надумали?

– Думаю, они расстанутся, – уверенно произнесла Ната. – Слишком уж они похожи. Людям, чтобы держаться вместе, надо быть разными. И сегодня я ее к такому исходу готовила…

Мы еще немного выпили и помолчали. Я прилегла и сама не заметила, как уснула.

С похмелья я чуть было не проспала завтрак. Хотя сегодня к утренней овсянке проснулся бы даже мертвый – пансион оглашали завывания. Я выскочила с помятой рожей в коридор и добежала до холла, куда подавали завтрак, чтобы понять, кто орет.

В кресле, заламывая руки, сидела Аллочка Максимова и картинно убивалась.

– Что, кто-то наконец сказал ей, что ее романы – полное говно? – успокоившись, спросила я у седой лесбиянки Нины, к которой все жители нашего пансиона испытывали смешанные чувства. Ни женщины, ни мужчины не хотели принимать ее в свою компанию, и потому она держалась особняком. Впрочем, кажется, ее это не особенно напрягало. Она давно ушла в себя и не думала возвращаться.