Дмитрий Иванов - Заяц над бездной (сборник)

– Тростниковое вино! – уверенно, как будто всю жизнь прожил на Кубе, определил Вахт, оказавшийся, как всегда, рядом с местом розлива.

Открыли бутылку. Налили в стаканы.

Мош Бордей попробовал кубинскую выпивку. Помолчал и сказал:

– Бедные кубинцы.

В тот же вечер в рюмочной на углу Армянской и Пирогова три бутылки тростникового вина распил со своими горбоносыми друзьями Вэйвэл Вахт. Лабухи, которых он широко угощал, играли кубинскую революционную песню «Команданте Че Гевара», с сильным отпечатком болгарской мелодики в аранжименте. А Вахт сказал:

– Это вино прислали нам с Кубы. Вы видели Фиделя Кастро? Вы видели, какие у него уши? Я вам говорю – он аид!

Праздник урожая в календарной системе Моши Бордея – большой праздник. В этот день заканчивается сбор нового урожая. Соседи вечером символически допивают последний кувшин из урожая прошлого года. Текущий, а точнее, текший до этого момента год, таким образом, официально объявляется прошлым.

– Последний кувшин прошлого года! – говорит вечером Славик, высоко поднимая кружку, и весь двор взрывается криками радости. – С Новым годом, товарищи!

Лабухи неожиданно, кажется, даже для самих себя, извергают из всех своих раструбов гимн Советского Союза в печальной молдавской адаптации. На глазах Вахта – слезы. Он пытается даже петь гимн, но не помнит слов.

Лица жителей нашего двора легко объяснят, если на них посмотреть, почему Мош Бордей не прибегал или почти не прибегал – сотня литров не в счет – к такому методу виноделия, как выдержка. Потому что весь урожай одного года, собранный осенью и превращенный в вино, выливался в глотки и души жителей двора за пять времен: Осень, Зиму, Весну, Лето и Снова Осень. Дед не прибегал к выдержке, но дело вовсе не в том, к чему не прибегал Мош Бордей, а в том, как часто к нему самому прибегали – жители нашего двора, и жители других дворов, и каждый со своей судьбой: судьбы у всех людей разные, а вот просьба к моему деду – всегда одна и та же.

Здесь, наверное, нужно привести диалог.

Диалог такого или почти такого рода происходил всегда между дедом и пришедшим за вином ходоком, таких разговоров я наслушался с самого раннего детства, так что привожу его в наиболее типическом виде. В данном случае принять за ходока можно – да хотя бы Славика. Вот Славик, например, за вином к Моше Бордею ходил так.

Двор, скамейка возле палисадника. На скамейке сидит Мош Бордей и курит трубку. На плешивом асфальте перед скамейкой – кувшин и кружка.

– День добрый, Мош Бордей! – Это Славик: подходит и начинает подобострастно и в то же время как бы рассеянно и ни к чему.

Мош Бордей молча затягивается трубкой.

– Как же он меня подвел… Как подвел меня, да? – Славик провокаторски.

Мош Бордей молчит. Славик садится с ним рядом на скамейку.

– Я ж хотел к вам как положено прийти. С деньгами! Собирался взять у вас двадцать литров и еще хотел отдать вам вперед, сразу, за следующие двадцать – ну, чтоб сразу. Чтоб два раза не бегать, правильно? Плюс хотел вам отдать все, ну, по долгам, и по тем, с Восьмого марта, и по тем, про которые вы сказали, что за них уже и не надеетесь. Я же теперь при деньгах буду. У меня же дядя умер, в Черновцах. По ошибке, по пьянке. Простыл, ну и все. Был человек. И нет человека. Мне от него гараж остался. А гараж у меня попросил дружок дядин, он ему как брат был, даже ближе. Продай, говорит. Ну я продал, зачем мне гараж в Черновцах? Ударили по рукам, по телефону. Он должен был привезти мне бабки мои за гараж. Вчера еще. Я же наследник теперь. Ну а я бы сразу к вам, с деньгами, как положено. А он че сделал? Не приехал сегодня. Подвел меня. Ну что за люди, а?

На этом месте пауза. Славик переводит дыхание. Мош Бордей пыхтит своей трубкой, греется на солнце. И даже не смотрит на Славика.

– Че вы думаете?! – вдруг агрессивно, Славик, вскочив со скамейки. – Я без денег пришел? Че думаете, без денег пришел и типа еще на что-то рассчитывает, пониманье там, взаимопониманье там, да? Че думаете, синяк я, что ли, по типу плетет че-то, когда трубы горят?

Мош Бордей выдыхает дым и хмуро смотрит на Славика.

– Ну горят, да, горят, – неожиданно тихим, доверительным до вкрадчивости голосом признает Славик. – Ну надо, надо, дядя ушел, этот подвел, а я же отдам. Мне же так, ерунда, одну баночку в счет долга. А, Мош Бордей?

Мош Бордей лезет в карман своей старой жилетки и протягивает Славику связку длинных зубастых ключей, отполированных пальцами всех энтузиастов, торопливо вертевших ключи в замках винного погреба.

У Славика глаза триумфатора. Надо сказать, это в высшей степени бессовестные глаза.

В тот день, я помню, когда Рая слезала с бочки, все мужчины, стоявшие поблизости, кинулись к ней, толкая друг друга, и протянули Рае руки. Все, кроме Гены. Он великодушно взирал на успех, которым пользуется во дворе его Рая.

Я тоже протянул руку. Она выбрала – как-то увидела, почему-то увидела из всех рук – мою. И спрыгнула с бочки, и обняла меня за плечи на секунду.

Я никогда этого не забуду.

Когда допили последний кувшин урожая прошлого года, был уже поздний вечер. Стемнело. Во дворе зажигаются лампочки. Их столько же, сколько квартир – двенадцать. Они протянуты высоко над двором, в винограде. Когда лампочки включены, виноградный покров выглядит как одна большая зеленая люстра. У лампочек, как в гирлянде, даже разные цвета. У Вахтов лампочка мутно-желтая. У нас – самая яркая, белесо-желтоватая. У Гены и Раи – бледно-розовая. У Бори – голубоватая. Я смотрел на бледно-розовую лампочку над входом в квартиру Гены. Во дворе теперь играл только Аккордеон. Все соседи и лабухи были в приличном красивом подпитии, были добры и светлы, как бывают добры и светлы люди, уверенные в том, что все лучшее – урожай нового года – впереди. Мой дед о чем-то беседовал со Славиком – судя по жестикуляции Славика, он опять разводил Моша Бордея на кассацию старых долгов. Боря Кац разговаривал со своим папой, дядей Феликсом. О шахматах. О шахматах в нашем дворе евреи говорят, когда хотят оставить разговор непонятным для окружающих. Евреи не могут без подтекста. Лиши еврея подтекста – и ты лишишь его всего.

Дядя Яша пил в одиночестве и, по-моему, был уже очень хороший.

Баба Саша вдруг запела – цыганскую песню, и к Аккордеону тут же добавились вдруг один за другим – скрипач дядя Петря и Цимбал, а за ними и другие лабухи, песня была такая старая, что даже баба Саша в ней не все слова знала. Когда она замолчала, глядя в разные стороны своими черными глазами, сейчас же запел Вэйвэл Вахт еврейскую песню, лабухи знали ее, они знали все песни, которые есть на свете, и им никакого труда не составило подыграть тут же старому Вахту. А когда и Вахт умолк от одышки, тогда тетя Дуся запела украинскую песню – она была украинка.