Максим Шишов - Литературный роман

© Максим Шишов, 2016

© Павел Бармин, дизайн обложки, 2016

© Павел Фролов, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-2416-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Нет, откуда все-таки такая фамилия? Пушкин! Что за фамилия, а? – Агамалеев ударил рукой по газете, отчего та сломалась пополам. – Выдумал ты ее, что ли?

Ингиров, веселясь, тыкал вилкой в ускользающий гриб:

– Фамилия, между прочим, знаменитая, дворянская, но мало ли знаменитых фамилий? Тут в другом дело…

– Ну? – оживился ближайший ко мне край стола.

– Дело в том, что светлая Александровская эпоха просто не могла закончиться Жуковским. Должен был прийти поэт великий, легкий, безмятежный, влюбленный в свободу, но при этом вкусивший горечь разочарованья, а потому мудрый. Он не был озлоблен, как Лермонтов. Он не писал кровью стихов на кладбище, и его не манил лунный свет. Он был светлым поэтом. Солнечным поэтом.

– И к чему…

– Так вот, – сказал Ингиров значительно, – аккурат на переломе века жил поэт Василий Львович Пушкин. Знаете такого?

Головы недоуменно замотались.

Официант, ввернувшись откуда-то сбоку, наполнил рюмки.

– Да, поэт малоизвестный, выпустивший книжку сатирических стишков, ходивших по салонам, но балагур, отставной гвардии поручик, человек блестящий, баловень судьбы – словом, прекрасный образчик своего времени. Стихи обожал до одурения. Князь Вяземский, застав как-то Василия Львовича в творческом экстазе, описал Тургеневу эту сцену так: «Все в нем онемеет: только течет по подбородку радостная слюна».

И, сказав это, словно все объяснил, Ингиров поднял рюмку. Блеснула запонка. Встречное движение шатнулось по столу. Выпили. Закусили. Ушел с вилки ингировский гриб.

– Но твоего Пушкина звать как будто Александр Сергеевич?

Ингиров, жуя, коротко кивнул.

– Племянник.

– Племянник?

– У Василия Львовича просто обязан был быть племянник. Смышленый парнишка, юность которого совпала с правлением Александра I. Тут все, как нарочно, сошлось: открыли Царскосельский лицей, Наполеон будоражил умы, дядя со своими стихами… Блестящие возможности – не хочешь, а станешь поэтом.

– Ну, ты даешь, Сашка, ну, фантазия у человека! Ловко ты нас за нос водил! – Агамалеев огляделся как-то исступленно. – За тебя пью, за твой успех пью!

Рюмки слетелись. Водка неожиданно показалась горькой. Ткнул вилкой наугад, и неудачно – вилка выскользнула из руки. И тут же вновь возникла передо мной с огурцом – официант, материализовавшийся неизвестно откуда, каким-то чудом проделал этот фокус, успев попутно наполнить рюмки.

Ингиров тем временем говорил:

– Своим «Онегиным» я обязан прежде всего тебе, Юра…

Раскрасневшийся Агамалеев смущенно отнекивался.

– Помнишь наш спор? Ну же, он достоин бессмертия…

Но тут закружились вдруг над столом тарелки – горы ажурной зелени, источающие влекущий аромат жаркого. Стало уютнее, благодушнее, оживленнее. Заколдованные рюмки вновь оказались полными. Сквозь стук ножей Ингиров говорил что-то про Жоржика Иванова:

– …Его стихотворение, не помню точно, но что-то вроде:

И знаете, в чем была суть нашего исторического спора? – Ингиров обвел всех блестящими глазами. – Каким размером это написано! – и, словно колокол, дрогнул: – Я-я-м-м-бом!

Сквозь обвалившийся хохот Коровкин тоненько выкрикнул:

– Ябмой, – умножая общее веселье.

Красный Агамалеев улыбался прилипшей улыбкой.

– Именно так, а Юра настаивал, что это хорей, и притом пятистопный.

– За это бы выпить, – выплыл откуда-то бас.

– Выпьем обязательно, ведь если бы не этот спор, романа бы не было. Да, да, да! Спор породил эпиграмму, а из нее вывелся роман.

– И что же за эпиграмма? – высунулся вопрос откуда-то с дальней части стола.

– Юра?

Но Агамалеев то ли не услышал, то ли сделал вид, что не слышит, и тогда Ингиров, склонив голову с безупречным пробором, продекламировал сам:

Накативший хохот сбил фразе хвост.

«Врешь ведь, – думал я, – наверняка врешь, но так убедительно».

Потом выпивали. Говорили тосты. Поздравляли Ингирова.

Заполнялись пустовавшие еще столы. В полумраке плавали официанты. Иногда им становилось скучно, и они начинали подбрасывать и крутить бутылки, и сердце делало перебой, но все обходилось благополучно. Мы сидели на втором этаже, и рядом со мной вниз уходил колодец. Повернувшись, я мог видеть, что на дне его танцуют люди, а сбоку светится небольшая сцена. Там пела женщина с огненной копной волос, временами ее сменял парень с гитарой. Иногда люди покидали дно колодца и выходили танцевать к самой сцене.

Литераторы не танцевали.

Разговор толокся вокруг романа, но как-то тише. Налегали в основном на еду. Много выпивали.

На дальнем конце стола, где сидели незнакомые мне люди, заспорили о чем-то своем и кто-то возмущенно вскричал:

– Да какое там, Вася! Ты гораздо талантливее Мандельштама!

Ингиров с любопытством покосился на вскричавшего.

А потом провалилось время. Я очнулся. Ингиров куда-то исчез. Новые блюда вертелись над столом. Передо мной лежала роскошная рыба с лимоновым полипом на боку, явно вкусная, но уже лишняя. Принесли еще водки.

Я встал возле перил и стал смотреть вниз, на площадку. Там в полумраке двигались медленно пары, музыка покачивалась, поднималась нежно и томительно скрипка, всплескивали ударные и сильный голос принимался выкликать – «файт, беби, файт». Свет начал вспыхивать и гаснуть в такт голосу. Я видел теперь все кусками: то неловкую пару с самого края, то чье-то запрокинутое лицо, то девушку, выбрасывающую вверх руку, как вдруг увидел Ингирова. Руки его скользили по женской спине, крутили и поворачивали ее. Я видел, как вспыхивают золотистые волосы его партнерши, как прижимается она к Ингирову и отступает назад. Они следовали музыке безупречно, и руки его словно лепили ее движения. Белая рубашка и черное платье. Он посмотрел наверх, и я отвел глаза. Не знаю, видел ли он меня, я надеялся, что нет. Неожиданно захотелось выпить.

Я вернулся на свое место. Атмосфера за столом изменилась. Подливая в водку сок, я смотрел, как завладевший газетой Корниловский вкрадчиво допытывается у Коровкина:

– Но согласись, ведь Пиоровская правильно пишет… где же… А вот: «Безусловно, перед нами одна из самых великолепных стилизаций»… Так-так, не то… вот: «Но стилизация эта чисто внешняя.