Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том I

Сколько ни пытался я объяснить, подчинить какой-нибудь логике жизненные и служебные устой шкипера – бесполезно. «Нестандартный народ! – как сказал однажды наш старый кадровик «папа Мячиков» и добавил, загадочно улыбаясь: – Изразцы чистой глазури!»

Откуда берутся шкипера? Это тайна, и ведал ею у нас только Мячиков. Как и всякий опытный речной кадровик, он знал, кого и на какую работу брать. Шкипер из тех, на кого покрикивают все, да за судно отвечает он один.

Вы думаете, легко устроиться шкипером? Идите, попробуйте. Во-первых, надо устраиваться вместе с женой, которая по судовой роли будет числиться матросом. Второе – чтобы сам шкипер видел реку не в первый раз, а был бы с нею на ты. Далее – у шкипера должны быть «умные» руки, потом – чтобы он не просто шел, а рвался бы на баржу, будто иного места на земле ему уже нет. И последнее – надо иметь особого склада характер. Тут уж Мячиков был особенно осторожен. Не один день морит «соискателя» в приемной, приглядывается к нему, испытывает в выдержке и терпении, пока твердо не убедится: этого можно!

Приняли. Уходит чета на судно. Как потом делят свои вахты шкипер и его жена-матрос, этого никто не ведает. Да и узнавать не следует: все равно ничего не узнаешь, а только оконфузишься. Как бы ни распекал шкипер своего матроса по линии служебной или как бы ни ругались они меж собой по делам семейным, а перед посторонним человеком оба враз вытянутся в струну и будут стоять за судно свое до конца, как за крепость. Не унизят его, не уронят в чужих глазах ни за что на свете!

Зимой – оба на берегу. Растят ребятишек – детей или внуков, в кино ходят, он рыбу ловит или в лесу работает, она по хозяйству. Но чуть весна – оба в затоне. Оба требуют свою посудину. И как получили – у начальства гора с плеч. Теперь они доведут ее до навигации сами – все подпишут, вытребуют, получат, устроят весь ремонт, успевай только отмахиваться от них. А уйдут из затона, и опять хоть до самой глубокой осени не заглядывай к ним на посудину. Если только не случится с ними что-то такое, о чем заговорит сразу вся река. А случаются с ними разные истории довольно часто. Да такие, что здоровой головой и не придумать…

Узнав о такой истории, любой начальник затона или пристани клянет шкипера на чем свет стоит, теряется в догадке, как его наказать, чем… Хватается за телефон, кричит, разнося кого-то в пух и прах: «Списать! Уволить… совсем!» Все будут причастны, все окажутся виноваты в шкиперовой беде. А с него самого – как с гуся вода. Попробуй, возьми его, приструни, если ему сегодня же в рейс – срочно, с ответственным грузом, на этой старой баржонке. Да кто ж на ней сплавает-то тогда, как не этот «разгильдяй», кто ее знает так до последнего гвоздя, как не он?

Но не всегда спасают шкипера срочные рейсы и родная баржа. И тогда чего только не придумывает администрация для исправления шкиперов; выговоры, штрафы, перевод на худшее судно, разжалование в матросы, подсобники, в грузчики… Всему покорится, все вытерпит. Месяц, два, всю навигацию будет терпеливо нести свой крест, но с реки не уйдет. Рано или поздно, а добьется возвращения на свою посудину. И только ступил на родную палубу – всё! Будто подменили человека. Тут же из обыкновенного серенького мужичонки вырастает фигура, личность. И опять он сам себе хозяин, опять чудит, колобродит на всю реку – вытворяет, как велит ему его вольная душа. Непостижима и удивительна эта перемена в человеке. Но есть в ней какая-то тайная притягательная сила, а одновременно и великая горечь для начальства… И ничего тут не поделаешь.

Но бывает, подмахнет разгоряченный начальник бумагу на увольнение шкипера… И пойдет тот опять по инстанциям, пока не очутится снова в кадрах.

Только не уволит, не отпустит с реки настоящего шкипера Мячиков. Он знает, что штурмана, механика, рулевого или электрика добыть ему куда проще, чем настоящего шкипера. На механика или рулевого выучиться можно, диплом показать, а на шкипера школы нет. Да и можно ли выучиться этому в школе, тут надо с десяток ПТУ окончить. Или же принимай на работу сразу всех десятерых вместо одного.

У шкиперов свой университет – река и многие навигации. Кажется, они вобрали в себя весь опыт флота с бурлацких времен и до наших дней. Они – бесценная кладовая флота. Его вечные ученики и учителя. Наверное, как-то они и сами это чувствуют. Может, поэтому так независимо и держат себя. Хотя по званию на реке – как говорят они о себе сами – ниже шкипера только вода. Она-то, вода, их и спасает часто.

О них мало пишут, почти никогда. Они не избалованы вниманием прессы, телевидения, кино… Но, право, заслуживают того, чтобы рассказать о них хотя бы раз. О них и о тех, с кем они постоянно делят свои навигации, беды и радости… Но тут о каждом надо говорить отдельно, да еще и подумавши.

Была зима. Березы в инее, долгая тишина. И бесконечная дорога, которую одолевали мы с утра до вечера, добираясь в затон. Бежали вдвоем с экономистом Толей Осьмушкиным: он на свою службу в контору, а я с ним за компанию – хотелось увидеть его затон, окруженный лесом, суда, мастерские…

Была, конечно, и другая цель. Окончив речное училище, я успел уже поработать на реке (не на одной даже), да так, что мне до смерти надоело все на воде. Ушел на берег и вскоре понял, что без реки мне еще хуже. И вот я бежал на Унжу, уверовав в слова Осьмушкина, что на работу меня здесь возьмут «мигом». Был я молод, свободен, и вся ноша моя состояла из аккуратного чемоданчика да ветхого рюкзачишка, который истаскал уж я по охотам. Не без этой мысли нес я его и сейчас.

Слова Осьмушкина сбылись, на работу я устроился. И не заметил, как пролетели еще несколько навигаций. Счастливых навигаций, как я теперь понимаю.

Здесь, на Унже, судьба и свела меня со шкиперами. Я многому от них научился, немало хлопот принял, кое-что уже стерлось в памяти, но отдельные картины до сих пор стоят перед глазами.

Навалился февраль. Глухо. Мертво. В глубоких снегах притаились леса, со всех сторон подступившие к затону. Заровняло реку заподлицо с берегом. Меркнет, едва набрав силу, дневной свет. И так все скучно, однообразно в приевшейся ремонтной работе, а тут еще и погода… Обездоленно и бессмысленно на белой земле. Не веришь в весну, не хочется вылезать на свет божий из цехов, уже миришься с шумом станков, со въедливым запахом керосина и солярки. Живешь, будто ждешь чего-то. Команды судов выискивают любое дело, лишь бы оно было в цехе, в тепле, а не на открытой палубе. Знаем все это мы, мастера и механики, видим, да молчим: самого себя не знаешь куда девать…

В такую погоду лучше всего нырнуть от метели в теплую избушку Василия. Если идти берегом от затона, то по левую руку, в стороне от дороги (летом среди сыпучего песка, а зимой на белой нетронутой Палестине), и стоит в низинке его избушка. Пахнет у него там олифой и краской, под потолком плавает сизый дым махры, а в печке потрескивают еловые поленья. Сам он или кисти моет, или старательно выводит на бело-красном круге название судна. Спасательными кругами и нагрудниками завалено у него полбудки от пола до потолка. Они и на улице – сложены штабелями возле стен. Улыбаясь, идет он тебе навстречу и делает в направлении стола широкий жест: «Закуривай, посиди…». На столе, на развернутой газете, вечная куча махры, которую едва ли покроешь шапкой. Она не убывает никогда. Курит Василий и сигареты, но за компанию предпочитает махорку. Он отрывает от газеты себе, гостю отрывает, поленце дров в печку подкинет, и начинаемся беседа. Собеседник Василий неторопливый, сочувствующий. У него легкая душа и трудная жизнь. В молодости, говорят, он плавал рулевым на маленьком катере. Сам об этом никогда не вспоминает. Давно это было. С войны вернулся он без ноги, а с левой стороны и руку покалечило («Для симметрии», – смеется он). Долго болел, жена от него уходила, работу себе все никак не мог подыскать… Жизнь закалила его, сделала участливым к чужому горю. Кто ни заходил к нему, кто ни курил из этой кучи! В радости, конечно, заходит не каждый, а в беде – редко кто минует. И тогда нет слаще его махры, нет сочувственнее его слова. Сам он, несмотря на двойное увечье, на мир глядел светло и, я бы сказал, с ожиданием. А все от профессии шло, от работы его. Считал ли он себя истинным художником, право, не знаю, но то, что назначение свое в затоне мыслил высоким, – несомненно. По штатному расписанию он маляр, поэтому и избушку его называют маляркой. Каждую зиму он проверяет, заново красит и подписывает не одну сотню кругов.