Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том II

13. Давно уже ложная многозначительность руководителей нашей жизни воспринимается нами как мудрость. На самом деле мы живём в стихии лжемудрецов, лжемастеров, лжепророков… Время крайней неустойчивости, время сбитых центров в народной и государственной жизни, значит пришло время установить (вернуть на место) центр в душе человека.

Ворчит, ворочается в зимнем лесу речка. Парит, поблёскивает среди снегов. И сколько ни стой возле неё на лыжах, сколько ни думай о жизни, а всё равно придёшь в мыслях к весне как к зелёному берегу оставшихся земных дней.

В полупустых деревнях России старики брошены на произвол судьбы. Они живут на таких же правах как воробьи, галки, вороны… Нет никаких властей, призрения, заботы о них. Крестьянство, как класс России, испытало наибольшую эксплуатацию и унижение. Класс этот по сути дела уничтожен, выродился и не подлежит восстановлению. Он просто исчезнет, и на его месте возникнет что-то новое.

И зима стала неинтересной. Раньше, бывало, идёшь в школу через перелески – каких только ни увидишь следов: заяц-беляк, заяц-русак, белочка пробежала от дерева к дереву, тетерев набродил в молодом сосняке; ровной строчкой будто швейная машина прошлась по белой холстине поля лиса; рябчик аккуратным крестиком вышил снежное окружье ёлочки, волк размашисто пересёк дорогу… Бывало и самих зверя, птицу увидишь.

А нынче ворона и то редко сядет на дорогу, незачем ей садиться: сено не возят, лошадей нет. Немой лес стоит как забытый среди белых снегов. Только ветер шумит в вершинах, сбивает снег с нагруженных лап. Ушла жизнь не только из деревень, а и из лесов, полей, и вся округа стынет в молчаливом долготерпении – ждёт далёкой весны. На неё одну надежда, на неизменное пока солнечное тепло.

14. Нынешняя зима в России никак не воспевается ни поэтом, ни прозаиком. Никак не вдохновляет зимняя дорога: асфальт, позёмка, твой автомобиль, бегущий мимо свиноферм и силосных сооружений. Хоть деревня, хоть лес – всё, что встретится тебе на дороге – всё вызывает мысль об упадке, разрухе, истощении… Увидишь, наконец, вдали свой город в дыму, копоти, где нечем дышать… И всё-таки-скорее туда в свою квартиру, чтоб не видеть ничего вокруг, спрятаться, забиться в угол на кухне и, минуя грипп, как-нибудь дожить до весны. А зима? А зима для нас так и осталась в стихах Пушкина: «мороз и солнце; день чудесный!..» Лучшего с тех тер ничего так и не было.

15. Россия не знает, как жить. Народ должен сам решить и решится на новую жизнь. Он уже решился, но ему вечно мешают свои и чужие начальники, ну, чужих можно послать на… запад. А вот от своих так легко не отделаться. Их надо воспитывать церковью, школой, литературой. Чтобы они перестали «ложить» своё невежество на страну и народ.

16. Предзимье, срединная Россия, ночной пустынный большак пролёг с севера на юг. Пегие поля в слабом лунном свете, безлюдье. Иду большаком на север, один. На подъёме на самой горбине большака замер оторопевший волк. Остановился и я, гадаю: «Собака? Волк? Пожалуй, он…» Слегка сдвинувшись с большака вправо, где обочиной, где полем иду, как и шёл, на север. Волк тут же «свалился» на другую обочину и тоже шагом, тоже полем пошёл, как и шёл, на юг.

Шли, сторожили друг друга глазами, пока не разминулись. «Хорошо, что волк, а не человек. – радовался я. – С человеком так просто нынче не разойдёшься».

17. Наша родина дорога нам и ненастьями, беспогодьями. Мы не столько радуемся хорошей погоде сколько её предзнаменованиями, предчувствием, ожиданием. Не отсюда ли идёт и наша политическая терпеливость, доходящая порой до овечьей покорности и смирения, иногда мы в этом заходим так далеко, что теряем в глазах мира не только уважение, а и облик нормальных людей. Так было во времена «царствования» К. Черненко, хорошо, что это длилось недолго. Но и по сей день я вспоминаю тот период нашей жизни с каким-то тревожным смущением будто страной правил не Он и не Она, а Оно.

18. Зимы да вёсны мнутся в нашей памяти друг о друга и создают объём жизни, некоторую весомость. А если бы не было у человека памяти, то и величину жизни не мог бы он «взвесить». Наше время – всегда сзади. А то, что впереди, открыто только тем, кто не будет им спекулировать, бахвалиться, угрожать… Конечно, есть люди, которые видят кое-что и в большом времени, но мы их не видим, не слушаем…

19. Никак не доберётся ворог до сердца России. Москву может взять, царя убить… а сердце России живо, жива душа народная. И с этого опять всё начинается. И длится так вечно, и всё никак не могут понять предприимчивые иноземцы особой судьбы России, неподвластной их земному уму.

20. Люди на земле живут в разных временах. Время календарное не всегда нас объединяет настолько, как мы думаем. Есть духовные пласты времени, где своя жизнь, свои имена, споры и согласия, свой особый счёт. Приобщение к такому духовному пласту уже само по себе значительно и не случайно. Но кто позван, – тот знает.

21. Видимо «молекулярный» состав России намного сложнее нежели думали о нём большевики, фашисты, кагэбисты и некоторые нынешние лидеры, разрушить и погубить Россию не так-то просто. Видимо, есть в ней некий секретец, который и кувалдой марксизма не расшибёшь, и глуповатым американским кинематографом не соблазнишь, не выведаешь…

Мы живём в самом сверкании окаянного времени. Центр жизни сегодня не в ООН и не в русской Государственной Думе, а в православных монастырях.

Судьба Земли не менее интересна чем судьба даже гениального человека: Земля скудеет, болеет, воинствует, расцветает, жиреет… Только время этих перемен растянуто на большие годы, чем наша жизнь, и нам не всё понятно в этой земной жизни. Меняясь, Земля меняет свою силу, которой питает людей, и жизнь людей тоже меняется с большими перепадами. А мы все сваливаем на политиков, царей и президентов, на реформы и революции…

22. Осиновый лист упал в озеро, поплавал среди берёзовых и утонул. Потом озеро замёрзло и часть берёзовых листьев впаялась в лёд – будто золотые монеты. Я нашёл это озеро в лесу, лег на лёд и стал глядеть в глубину озера. Увидел и осиновый лист на дне, и подводные травы, и как неспешно разгуливают среди трав водяные жучки, рыбья мелочь… Даже окунь стоял, прислонясь к коряге. С детства не глядел я так в лесное озеро. Полвека прошло. И вот ничего не изменилось в подводном царстве. Кажется, ничего. Но как много изменилось в моей жизни, да и сам я… «А вдруг кто-то смотрит вот так же на нашу земную жизнь, – думается мне. – Смотрит сквозь небесный лёд прямо мне в затылок, как я окуню. И ему тоже кажется, что на Земле так же ничего не изменилось за эту полсотню лет, да хоть за пятьсот…»

Перевернувшись на спину, я долго гляжу в чистое предзимнее небо.