Валерий Сдобняков - Говорящее дерево

Странное, необъяснимое волнение охватило меня, когда я подходил к двум высоким, росшим невдалеке от берега берёзам. Одна из них была заметно старше – ствол шире и внизу грубее, с трещинами в коре, с толстыми ветвями. Другая берёза моложе и хотя высотой первой почти не уступала, но ствол у неё был уже, и кора на нём светлее, нежнее. Я и раньше видел эти деревья, но сейчас… я, кажется, понял, почему Колька никогда не купался в этом месте и притихал, стоило нам оказаться поблизости.

– Был!..

От неожиданности я вздрогнул и почти тут же увидел тоненький, с несколькими крохотными веточками стебелёк молодой берёзки.

– Был всё-таки… приходил, – выдохнул Владимир Николаевич и, присев, начал внимательно разглядывать землю у корней. – Видно, весной посадил… А я-то думал, рано ещё. Ты бы сходил за водой, сухо, полить надо.

Я пошёл к реке. И меня поразило в этот момент то, что уже стемнело, а мы даже не заметили. Поразил вид двух высоких, светло выделяющихся в наступивших сумерках берёз. Поразила река. Сколько же символики во всём этом! Думали ли о ней люди, посадившие здесь деревья?

Мы вернулись в деревню, когда совсем стемнело. Прощаясь у калитки, Владимир Николаевич задержал мою ладонь в своей.

– Ты поосторожнее с Колькой. Привязался он к тебе, как бы беды не вышло. Неспокойно мне на душе от вашей дружбы.

И, ещё раз стиснув мою ладонь, быстро зашагал к своему дому.

Погода испортилась неожиданно и враз. Ещё четыре дня назад, когда мы с Колькой помогали Прасковье Ильиничне управиться с сеном, было солнечно и тихо. А уже на следующий день ночью заморосило, и к утру третьего дня просёлочные дороги поразмокли так, что ни проехать по ним, ни пройти.

Я сижу в тесноватой, то ли из-за непогоды, то ли из-за подслеповато низеньких окон, тёмной избе и смотрю на небольшой лужок под окном. В избе тихо. Лишь неспешное убаюкивающее тиканье ходиков доносится со стены.

Я часто поворачиваюсь от окна, смотрю в сторону часов. Зачем-то запоминаю время и рассматриваю циферблат с облупившейся краской, а кое-где так и вовсе тронутый ржавчиной. Я изучил циферблат настолько, что с закрытыми глазами ясно представляю его до каждого пятнышка, сколыша краски, положения сосны на рисунке и позы любого из медвежат.

Но временами тиканье теряется, пропадает, и тогда завывание ветра и постукивание капель о стекло заполняет тишину, и на душе от этого становится тоскливо.

Третий день мы с Колькой никуда не выходим из деревни, а последние два дня так и не видимся вовсе. В первый день ненастья он ещё забегал, но потом пропал и вот уже второй день не показывается. И хотя я себе окончательно в этом не признался, но начало моей хандры было положено исчезновением Кольки. За две недели, проведённые с ним, я крепко привык к этому мальчугану и без него сейчас мне было одиноко и скучно.

Прасковья Ильинична ещё утром ушла в соседнюю деревню, и поэтому в избе я один.

Лужок за окном мокро набух лужицами. По стеклу продолжает монотонно стучать дождь, а я невольно думаю о Кольке, о своей привязанности к нему. В который раз спрашиваю, что тянет меня к этому семилетнему мальчишке, и не нахожу ответа. Слишком много загадочного, необъяснимого было в поступках Кольки. Была в них какая-то первозданная открытость, душевная обнажённость и… естественность. Может быть, к этому-то я и оказался не готов.

И всё-таки неужели это может меня заставить иначе думать о каких-то давно известных истинах? «Неужели?» – в который раз задавал я себе один и тот же вопрос и не находил ответа, потому что отрицать это было невозможно, а поверить, принять – видно, не хватало смелости, не хватало откровенного взгляда на себя сегодняшнего, чтобы увидеть себя, прошлого, другим. Но я не мог не признать одного. Оказывается, это не мне нужно учить чему-то Кольку, думал раньше, а самому учиться у него. Что-то невозвратно, видимо, потерял я в жизни, оставил там, в далёком, слабо различимом сейчас детстве.

Я не заметил, как утих дождь. Вывел меня из задумчивости скрип открывающейся двери. Я обернулся и увидел стоявшего на пороге Кольку.

– Всё, кончился! Пошли быстрее, сейчас самое время.

– Куда пошли, для чего самое время? Да ты хоть поздоровайся сначала, или не научен?

И тут мне стало неловко. Я понял, что так неприветливо разговариваю с Колькой лишь потому, что обижен на его долгое непоявление, потому что соскучился по нему, истомился, дожидаясь его прихода.

Колька удивлённо уставился на меня. Затем смутился и, потупившись, негромко поздоровался.

– Это другое дело. А то пропадает неизвестно где двое суток, потом появляется в доме, не здороваясь, и кричит почём зря.

По моему голосу Колька догадался, что я вовсе на него не сержусь и даже, наоборот, рад его приходу и чувствую себя неловко, виновато за первоначальную грубость. Он осмелел и опять возбуждённо заговорил:

– Ну пошли же, пошли!

– Куда?.. Вот ведь пристал, – без злобы проворчал я, вставая со стула и направляясь в сени за плащом и сапогами.

– В лес, на ветре кататься.

– На ветре?!

За последнее время я успел привыкнуть ко многим чудачествам Кольки, но это было уже слишком.

– Ты вообще-то хотя бы иногда соображаешь, чего говоришь?

– Соображаю, – будто не замечая моего удивления, спокойно ответил Колька.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга: я в растерянности от неожиданного предложения; Колька в ожидании – пойду я с ним или, не поверив, останусь дома.

И тут на меня нашло: «Да почему этот мальчишка то и дело ставит меня в тупик? Я устал от его загадок. Зачем я слушаю его, лазаю с ним по оврагам, хожу по лесу? Почему я так привязался к нему? Что мне от него нужно? Ради чего всё это?»

Но чем больше я так думал, тем отчётливее осознавал, что ни на один вопрос ответить сейчас не могу. И раздражение от этого только возрастало, потому что в подсознании я ощущал необходимость ответить на них. Я понимал, пока не будет разгадана эта тайна – сердце не обретёт спокойствия, а я не пойму, не постигну чего-то очень важного и нужного.

– Хорошо, – с раздражением бросил я Кольке и направился в сени.

Оделся я быстро. Когда мы вышли со двора и пошли вдоль дороги по намокшей траве в сторону реки, я опять украдкой взглянул на Кольку. Он был спокоен и сосредоточен. И это спокойствие невольно передалось мне. Я понял, что Колька ничего не выдумывает, не шутит, не обманывает меня, а действительно идёт кататься на ветре. От этого понимания исчезло раздражение, но появилось лёгкое сладкое волнение в груди от надвинувшегося предчувствия чего-то необыкновенного.

У реки было холодно. Разогнанные ветром волны громко били в берег, фыркали под корнями наклонившихся вётел, хлюпали меж камней, торчащих над водой мокрыми боками.