Геннадий Пименов - Дело пернатых. Пессимистическая комедия

— Ну, тут сплошная чернуха! Откуда ему все это знать? К тому же изложено все это бездоказательно и громоздко…

– В отличие от нас с вами эти ребята замечательно освоили интернет. А потому с материалом у них полный порядок: считайте, что у них дома книги всех библиотек…

…«Вослед за императором Тиберием, уставшим от интриг продажного Рима, на праздную жизнь острова покусился и Горький-Пешков, устав от России и заморских широт. Его изгнание было сродни райской жизни – с личной актрисой и гражданской женой, поваром, роскошной виллой, рыбалкой, гостями, театральными вечерами, где он сибаритствовал, играл и писал. Но за изгнание живого классика власть должна была отвечать и на остров по зову прозаика стекались вражлебные самодержвию силы. Горький открыл здесь школу социализма, спонсором которй был Федор Шаляпин, а преподавателями Богданов, Руднев и Луначарский. Последний в благодарность за это воспел прозаика в своих мемуарах. «Красносотенцев» готовили к российскому погрому всерьез: даже показывали останки Помпеи, чтобы знали как надо тряхнуть… Помимо лекций учащиеся дружно и весело отдыхали, причем, судя по сохранившимся фото, на импровизированных нудистских пляжах. Видимо, таким образом им прививали свободу, независимость, готовили к лишениям и т. д.

Кстати, не обошлось без участия Ульянова-Ленина, который явился на Капри с Инессой Арманд. Свидетельствуют, что здесь, вдали от лишних глаз он встречался с немецкими генералами. И, видимо, сумел убедить, что если Германия поставит именно на него, то он не подведет. Утверждают, что именно на Капри Ленин добрался до сочных германских сосцов и забронировал билеты в «бронированом вагоне» с командой других псевдонимов…»

Николай Николаевич вопросительно посмотрел на директора, но тот только рукою махнул: вроде, теперь можно…

…«Жизнь Горького – замечательный образчик того, как простой обыватель, став литератором и пробившись в богемную жизнь, вступает на торный путь гниения и распада, и готов отрешиться от всех принципов, прежних забот и тревог. Однако заметим, что Горький для нас не рядовой литератор или случайный участник давних событий – это самая темная личность, за которой до сих пор числится много разных потаенных делишек и сомнительных дел. Придет время, мы сведем его Дело в отдельную книгу, а пока в интересах следствия и суда о многом здесь умолчим. Заметим, однако, что этот неглупый писатель (а это немалая редкость (!), поскольку писатель зачастую тороплив, жаден и глуп), так вот, этот неглупый писатель, втуне сознавая собственный вред и предвосхищая расплату, априори готовил себе оправданье. И не только нашел себе подходящее алиби, но даже взял в союзники и защитники давно сошедших в могилу людей. Вот именно с этой целью искусный литературный трюкач обнародовал кредо, свой жизненный принцип, вложив в уста своего героя чужие слова: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», совершив тем самым беспримерный по дерзости плагиат…

Быть может, он имел в виду Ильича, отношение к которому менялось – в зависимости от конъюнктуры… Изворотливый горьковский ум всегда позволял ему легко выходить из самых затруднительных положений. Например, после потоков брани в адрес вождя, он написал что «его ошибки порождены заблуждением честного человека»… И вождь эту ловкость Горького по достоинству оценил, а его признание, право, многого стоит. В ленинской подъяремной России опасное клеймо «реакционера» мог получить практически каждый, как его получили Гете и Шиллер, Диккенс и Вальтер Скотт, Флобер и Мопассан, Державин и Батюшков, Жуковский и Карамзин, Пушкин и Гоголь, Аксаковы и Кириевские, Тютчев и Фет, Лесков и Достоевский, Писемский и Гончаров, Островский, Ключевский и прочие литературные «мракобесы». Хозяин страны отправил в эмиграцию, на нары или в бессрочный небесный вояж целую свору писателей, которые – возмущеньем умов – по сути, привели его к власти.

Однако Горького, устроившего настоящий шабаш в российской литературе, Ленин сам на даровой харч зазывал: чувствовал родственную душу. Автор «Буревестника», накликавшего на Россию беду, был для него настоящий «народный писатель», поскольку, вроде, был из народа и писал, на первый взгляд, исключительно для него.

Правда, к тому времени горьковские критерии вызывали у многих сомнения. Вот что, например, писал в эмиграции Бунин: «А кто же народ? „Обыватель“, – хотя ума не приложу, чем обыватель хуже газетного сотрудника, – обыватель не народ, „белогвардеец“ не народ, „поп“ не народ, купец, бюрократ, чиновник, полицейский, помещик, офицер, мещанин, – тоже не народ, даже мужик позажиточней и то не народ, а „паук-мироед“. Но кто же остается? „безлошадные“? Да ведь и „безлошадные“, оказывается, одержимы „чувством собственности“ – и что было бы делать, если бы уцелели в России лошади, если бы уже не поели их?».

Между тем, для кого-то до сих пор остается загадкой, как мог Горький-Пешков встать на литературную вахту к новой власти. Однако Ленину было известно, что «В меде тонет больше мух, чем в уксусе»… О другом важном факторе – выгоде и гонораре – мы уже ранее упомянули. И вождю, как великому знатоку человеческих и особо писательских душ, было известно убеждение Пифагора: «Самое истинное то, что люди дурны»…

Отдельные граждане с подозрительным прошлым утверждали, что великого пролетарского писателя Горького замочил вождь мирового пролетариата товарищ Сталин (прошу всех встать, пока все не сели!) … Но тогда получается, что с писателем обошлись как раньше с богатеньким Шмидтом, который был нужен, пока помогал и молчал. И это все только лишний раз подтверждает верность ленинским заветам и прозорливость товарища Сталина, у которого на всех пишущих тварей хватило тюрем, альпенштоков и пуль…

Итак, за всю свою подлую жизнь Горький-Пешков сделал только одно доброе дело: он избавил нас от сбора улик, поскольку сам их собрал и даже многократно опубликовал. Откройте, например, его «Клима Самгина» почти наугад – вот жизнеописание настоящего «буржуазного гада», выворачивающего себя наизнанку и сбрасывающего старую плоть, как змей по весне. Примечательно, что Горький посвятил это свое последнее неоконченное произведение некоей авантюристке М. Закреевской-Баккендорф-Будберг, бывшей ему на протяжении почти двенадцати лет секретарем, переводчицей, а заодно и гражданской женой.

Любопытно, что имя этой «многостаночницы» связано с арестом в Москве в 1918 году сотрудника английского посольства Локкарта: она фигурирует в этом деле под «некоей Мурой, его сожительницей», которую обнаружили в спальне, то есть, на привычном рабочем месте, так сказать, возле станка… После освобождения и отъезда англичанина, Мура направляется в Петербург, где Чуковский знакомит ее с Горьким, в особняке которого она с небольшими перерывами живет с 1920 по 1933 годы. Примечательно, что уже после возвращения главного советского классика из Италии, Мура становится «невенчанной женой» Герберта Уэллса – до самой смерти последнего. Характерно, что где бы она ни жила – в России, в Эстонии, во Франции или Англии, ее всюду считали шпионкой враждующей стороны, членом международных тайных организаций.