Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость. Повести и рассказы

Через полгода на последнем курсе Андрей вдруг стал суше с ней, уже не брал ее на руки, стал задумчивей. Иногда грубил. В те дни она забеременела.

– Делай аборт! – приказал он, узнав. – Ребенок нам сейчас ни к чему!

Она робко возражала, но он был непреклонен, даже обсуждать не хотел. А когда она сделала аборт и появилась в общежитии, осунувшаяся, похудевшая, тихая, он хмуро заговорил с ней, мол, поигрались и хватит, пора серьезно о жизни подумать. Дорожки их расходятся. Все!..

Чтобы не видеть ее, он ушел из общежития, снял комнату. Мила надеялась, что размолвка временна, что у него просто затмение. Это она виновата, что-то сделала не так, потому-то он повел с ней подобным образом. Он увидит, поймет, что не прав, и вернется к ней. Тогда подруги объяснили ей, почему Андрей бросил ее, что он завел роман с Алкой, толстушкой из третьей группы. Мать у нее возглавляет отдел в городском жилищном управлении, обещает прописать его в Тамбове, добиться квартиры. «Не такой он дурак, чтоб с тобой в деревню ехать!»

Узнав об этом, она отравилась таблетками, выпила три пачки снотворного. Но разве можно спокойно отравиться в общежитии, когда с тобой пять человек в одной комнате? Ее увезли в больницу. Чаще всех навещал ее там Сергей Кислов, однокурсник, который год назад перешел с заочного отделения. Она видела его раньше, когда он приезжал на сессию сдавать экзамены, знала, что он работает плотником на стройке. Мила не обращала на него внимания, парень как парень, хотя некоторые подружки посмеивались, что и он положил на нее глаз. Она считала, что подруги шутят, но даже если это так, что он, Сергей, может значить рядом с Андреем. Сравнивать нельзя.

Теперь Сергей часто приходил к ней в больницу, рассказывал о делах в институте, приносил апельсины, которые она любила, но не покупала никогда на свою небольшую стипендию, читал ей стихи, старался развеселить, отвести от мрачных мыслей. Однажды они гуляли по больничному двору, был март, солнце, дорожка оттаяла, очистилась ото льда, голые деревья чернели над грязным снегом, во всю чувствовалась весна. Мила взглянула на него и спросила откровенно, глядя ему в глаза:

– Ты любишь меня!

Она думала, что он смутится, залепечет что-то в ответ. Но Сергей не отвел взгляда, ответил просто и твердо:

– Да, выходи за меня замуж! – и улыбнулся, ожидая ответа.

– Но… ты же все знаешь, – залепетала и смутилась она от такого неожиданного поворота.

– Да, знаю. Ну и что? – как бы удивился он такому странному вопросу, который не может служить поводом для отрицательного ответа.

– Но я тебя… не люблю… – с трудом она выдавила из себя.

Сергей ответил опять просто и естественно, как о хорошо известном предмете.

– Верно, ты меня еще не знаешь, но если бы я тебе был неприятен, разве бы ты стала слушать меня, гулять со мной… Любовь ведь не возникает за один день, – улыбался он.

В тот миг Сергей показался ей таким прекрасным, таким сильным, уверенным, так любящим ее, что жалость к себе, дурочке, нежность к нему сдавили ее, и она зарыдала, прильнула к нему, говоря сквозь всхлипы:

– Я согласна… согласна…

Свадьбу играли в его деревне, в свою ехать было стыдно. Все знали о ее позоре.

Матери Сергей не понравился.

– Пескарь какой-то… – только и сказала она горько о нем перед свадьбой.

Все это быстро вспомнилось, пронеслось перед Людмилой Васильевной, когда она глядела на свою прежнюю страстную любовь. Почему прежнюю? Она все время его любила, вспоминала с тоской, как он жестоко кинул ее, но чаще вспоминала те счастливые дни, которые провели они вместе, сладкие мгновения, когда он носил ее на своих сильных руках. Она и сына назвала его именем, чтобы эти нежные звуки не сходили с ее губ. Андрейка, Андрейка! Неужели этот бомж и есть тот самый Андрей? Тот самый Андрейка, за которого она готова была отдать свою жизнь? Да, и отдала бы, если бы ее не спасли!

Бомж окончательно пришел в себя, стал насмешливо смотреть на нее, держа чебурек в руке, лениво, как старая лошадь, двигая челюстями, и вдруг спросил:

– Ждешь, когда я рассказывать начну, как я дошел до жизни такой?

– Зачем? – спросила она в ответ. – Я и сама могу рассказать… Пил, чем дальше, тем больше. Ты и тогда рюмочки не чурался… С работы выгнали. Кому нужен пьяница? Жена тоже погнала, кто такого терпеть будет. Живешь теперь, где попало, чаще всего в канализации… Питаешься подаянием… Старо, как мир, – вздохнула она. – Не ты первый, не ты последний…

– Нет, не так, – качнул он головой, отрывая зубами кусок чебурека. – Хуже, хуже… Это ты виновата… Бог меня за тебя наказал…

– А как же, – усмехнулась она, – конечно, я виновата! Виновата, что послушалась тебя и сделала аборт, виновата, что не до конца отравилась… Умная бы тебя отравила, а я, дура, сама травиться кинулась…

– Но теперь-то у тебя, я гляжу, – он провел рукой сверху вниз, указывая на ее норковую шубу, – все о, кей!.. Ты, вроде, тогда за Серегу Кислова замуж вышла. Теперь, видать, не с ним живешь?

– Почему это видать? Я уже пятнадцать лет Кислова…

– Неужели это он тебя так одел? – удивился, перестал жевать бомж. – Неужто выбился? Неужто депутат?

Людмиле Васильевне захотелось повернуться и уйти. Она чувствовала себя так, словно ее окатили холодной водой. Противна стала себе самой. До чего же она была слепа, глупа! Как она могла любить этого человека, для которого ничего на свете не существовало никогда, кроме собственного наслаждения. Но она почему-то задержалась у стола и сказала, сама не понимая, зачем говорит:

– Он строитель, он, если ты помнишь, пришел в институт со стройки. Распределились мы в деревню, два года учителями работали, потом его в райком комсомола взяли, оттуда в Москву направили учиться в Высшую комсомольскую школу. А там реформы… Сережа умница, работать любит…

– А ты? – глядел на нее бомж без всякого интереса.

– Я в деревне была учительницей, в районном городке – учительницей, и теперь в Москве – учительница… Учительницей и умру, другого мне не надо!.. А вот и Сережа! – увидела она мужа с такой радостью, нежностью, неожиданно охватившей ее, будто она не видела его года два. Еле сдержалась, чтобы не броситься навстречу.

Сергей в собольей шапке, в распахнутой дубленке так, что виден был темно-зеленый костюм с галстуком, шел уверенно, быстро, легко, спешил к ней, к сыну. За ним еле поспевали двое таких же хорошо одетых мужчин, вероятно, провожали его новые тамбовские партнеры. Сергей показался ей таким высоким, красивым, родным, что сердце захолонуло.

– Неужто это Серега Кислов? – разинул рот бомж.

– Стой здесь тихо, – сказала Людмила Васильевна с раздражением, доставая из сумочки сотенную бумажку, – а то он тебе… – она хотела сказать «крылья обрежет», но запнулась и быстро проговорила: – враз рога обломает!