Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость. Повести и рассказы

Председатель подкатил к веялке, сказал что-то, не слезая с телеги, и дернул за вожжи. Лошадь скосила голову набок, развернулась и побежала по дороге к конюшне.

– Слышали! – крикнул Федька. – Собрание сегодня. Уполномоченный с района приедет…

– Чего это он?

– Как чо? Накачку перед уборочной делать. Положено!

На собрание народу собралось много. Едва стемнело, как все скамейки в клубе были заняты. Сидели, разговаривали, смеялись, плевали на пол подсолнечную шелуху. Ни радио, ни электричества в Коростелях не было. Никто не знал, что уже почти сутки идет война.

Уполномоченный задерживался. В распахнутую дверь залетали звуки гармошки, слышались озорные припевки парней. Переливы гармони приблизились. Федька Панов вошел в клуб, играя на ходу. За ним гурьбой втянулись девки и парни. Федька сдвинул меха и гаркнул в наступившей тишине:

– Чего расселись! Освобождай площадь! Плясать будем! Председатель надул вас!

Парни зашумели, поддерживая его. Мужики и бабы, истомившиеся в ожидании, охотно поднимались, расставляли скамейки вдоль стен. Председатель погрозил кулаком Федьке и крикнул, перекрывая шум:

– Я тебе побулгачу народ!

Но сам стал помогать оттаскивать стол с красной скатертью к стене. Довольный Федька Панов устроился у окна, чтоб чуб из форточки ветерком обдувало, приладил гармонь на коленях и для разминки заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».

Часто вспоминала тот вечер Маруся Лукашова, по-разному вспоминала: плакала – вспоминала, с грустью – вспоминала и со счастьем тоже… Как она тогда веселилась, как плясала, как пела! Будто шепнул кто: последний это твой вечерок, отпляши, отрадуйся навсегда! Как ловко выплясывали они вдвоем с мужем! Как дивно выстукивали каблуки! Как сгибались-охали под ногами половицы! Как подрагивал в такт язычок пламени в керосиновой лампе под потолком! Маруся в угаре пляски радостно ловила на себе восхищенные взгляды мужа, видела, как поглаживал усы довольный свекор, когда все плясуны отпали, а они с Сережей остались в кругу вдвоем. Федька напоследок яростно рванул гармонь, резко сдвинул меха и умолк, встряхивая онемевшими пальцами. Маруся не успела отдышаться, как он снова заиграл плясовую, на этот раз «Елецкого». Она снова в круг и с ходу частушку, взглядывая радостно на мужа:

«Двести сорок песен знаю,

Все сейчас перепою.

В каждой песне, в каждой строчке

О миленке я пою!»

Шура, подружка, поддержала ее, выскочила следом, размахивая платочком:

«Сколько раз я зарекалась

Под гармошку песни петь.

Как гармошка заиграет,

Разве сердцу утерпеть?»

Потом Маруся с Сережей выскочили на улицу. Темень! Едва отошли от клуба, муж подхватил ее на руки и побежал по лугу к избе. Она смеялась, дышала ему в плечо:

– Упадешь, уронишь!

– Да я тебя… как вазу хрустальную…

Ночевали они в сарае на свежевысохшем сене. Возле двери она остановила его:

– Погоди!

Прислушались. Изба серела соломенной крышей, темнела окнами. Было тихо.

– Спит, – опустил ее на ноги Сережа.

Он имел в виду пятилетнего сына Вовку, с которым дома была свекровь. Сережа потянул на себя заскрипевшую дверь. Из сарая густо и пряно дохнуло запахом сухой травы. Они, смеясь, мешая друг другу, полезли наверх, зашуршали сеном…

Они не слышали, как смех и шум возле клуба утихли, как над деревней разом нависла тишина, даже собаки умолкли. Не слышали тревожно приглушенных голосов людей, заторопившихся домой после короткого собрания. Уполномоченный все-таки приехал. Резко в тишине громыхнула дверь сарая. Они испуганно оторвались друг от друга.

– Кто там! – сердито крикнул Сережа.

– Сынок! Война!!!

Старуха воткнула в борозду последнюю луковицу, поднялась, упираясь в землю руками, отряхнула колени сухими дрожащими пальцами, перевернула грабли зубцами вверх и начала тыльной стороной заглаживать борозды, засыпать луковицы, разбивая податливые комочки земли. Голова кружилась. Старуха не замечала, что по щекам ее текут и текут слезы. Закончила, бросила грабли на межу и застыла на месте, вспоминая, как духовито пахло сено в ту ночь, больше никогда оно так остро и сладко не пахло!.. Старуха взялась за ручку оралки, утвердилась ногами в мягкой земле и дернула. Оралка скрипнула, но осталась на месте. Старуха дернула еще раз. Земля качнулась, закружилась под ногами. Старуха сдалась, выпустила ручку и присела на фуфайку на меже. В ладонь ей ткнулся пучок сухой прошлогодней травы. Старуха сорвала его, понюхала. Сено пахло землей, сыростью. Больше ничем. Старуха бросила его на землю, взяла фуфайку и побрела по меже к избе. Завтра приедут Володя со снохой и внуком. Вчетвером они враз с огородом управятся.

Брела старуха медленно, постанывая, тропинки на меже не видела, оступалась, цеплялась ногами за жесткие прошлогодние стебли полыни и думала: «Продуло, что ль, ветерком?.. Жар, видать… не слечь бы…» И в то же время в голове крутились слова: «Вот и дождалась! Вот и дождалась! Нельзя счас хворать! – стонала старуха. – Сережу хоронить надо…» Она, держась за столб крыльца, пошла по ступеням, тяжело, с усилием поднимая ноги, словно выдергивая их из липкой грязи, и зашаркала по полу к двери. В избе села на табуретку, положила руки на прохладную клеенку стола и стала ждать, когда уймется дрожь в теле. Потом вытащила из шифоньера сверток с документами, отыскала старый желтый почтовый бланк, на котором бледными чернилами было написано, что ее муж Лукашов Сергей Матвеевич, 1915 года рождения, пропал без вести 1 августа 1943 года. Эти слова она помнила наизусть.

Получила извещение Маруся Лукашова в середине августа. Помнится, уборка была, дни горячие: трудная пора! На минутку забежала домой пообедать. Ток рядом, через луг. Семилетний Вовка, увидев мать на лугу, нырнул в сени наливать квас из чугуна в миску. Огурцы, лук зеленый и вареное яйцо он, как всегда, загодя нарезал и ждал мать возле избы в песке, который сам натаскал бидончиком от речки, возил рукой по песку деревянный брусочек, дырдыкал, воображая себя трактористом.

Когда Маруся вошла в избу, миска с квасом стояла на столе, а Вовка пытался резать твердый хлеб.

– Нож совсем тупой, – сказал он. – Точить надо…

Маруся хотела сказать, что не нож тупой, а он слаб еще, хлеб черствый, сил не хватает отрезать, но вспомнила, что Вовка сердится, когда она говорит, что он маленький, взяла нож и потрогала пальцем лезвие:

– Дядю Ваньку попрошу, поточит…

Дядя Ванька – сосед, старый человек. От избы своей он давно не отходит, обезножил, еле передвигается.

– Надо… – вздохнул Вовка. – Схожу к вечерку…

– Я сама сбегаю, вернусь с тока…

– Не колготись! – перебил Вовка. – Мне с ним поговорить надо… Он газету читает…