Сергей Буянов - Восемь на чёрное

Под столом валяется книжка с надписью на обложке «Способы медитации»; она оказалась бесполезна для меня. Мне не нужны все предлагаемые в ней темы для размышлений. Единственная тема, интересующая меня, тема, которая всегда со мной – моя загадка, и я думаю над ней вот уже скоро до утра. «Глаз тигра» – так назывался фильм, увиденный нами, но неизвестно, почему его так назвали. В этой картине присутствовали красивые женщины и сильные мужчины – но не было ни одного тигра. Там был автомобиль, огневой мощью и неуязвимостью не уступающий танку «Тигр». Но все-таки, если под тигром подразумевался этот автомобиль, оставалось неясным, причем здесь глаз. Я сидел и медитировал. Я стирал из сознания все, кроме двух черно-желтых слов: глаз тигра. Но рожденные этим словом ассоциации не имели ничего общего с содержанием фильма. Тогда я удерживал в голове сюжет, но построить ассоциативную цепь, связавшую бы его с названием, было невозможно. Так я довел себя до изнеможения, и когда наступило утро, повалился спать. Выспался неплохо, ничто не потревожило мой сон, но проснулся со странным ощущением, как будто понес невосполнимую утрату. С душой, придавленной к телу тягостным предчувствием, я пошел на кухню.

– Сядь, поешь, – сказала мама, – потом сходи за хлебом и вынеси мусор.

А я стоял и не двигался, не трогал налитый мне суп. Я все понял каким-то шестым чувством и теперь ждал роковых слов. И они прозвучали:

– Да, кстати, пару часов назад звонил твой друг, но я не стала тебя будить. Ты так хорошо спал.

ТЫ ТАК ХОРОШО СПАЛ. А почему бы не сказать: ты так красиво сходил с ума; ты с таким изяществом агонизировал; ты терял единственную возможность избавиться от вечных страданий, но как ровно ты при этом дышал! Да, мама, не те слова. Если я опоздал… А я опоздал, я знал это, но все же бежал туда.

В квартире моего друга было полно народа, и все они столпились как раз возле его комнаты. Я попытался протиснуться между спинами – не удалось. Тогда я стал на колени и пополз меж ног. Приблизившись к краю толпы, я раздвинул полы чьего-то длинного плаща и заглянул в комнату. На полу сидели оба моих друга – ноги скрещены, глаза в бесконечности, на губах улыбки счастья и умиротворения. Им уже хорошо.

И я почувствовал себя одиноким. Более одиноким, чем мама позвонившего мне друга; она рассказывала сейчас гостям, что сын выскочил из своей комнаты в полдень и принялся кричать в телефонную трубку какие-то непонятные фразы: мол, он на пороге чего-то, он чувствует приближение озарения, которое должно открыть ему ответ на что-то. Ему удалось докричаться до друга номер три, а я в это время так хорошо спал… И теперь не моя мама проклинала себя за то, что не следила, с кем дружит ее сынок; и в ответ на молитвенный взгляд не моего отца в недоумении пожимал плечами доктор, только что закончивший осмотр двух безжизненных тел. Вдруг что-то теплое упало мне на щеку: слезинка. Я посмотрел вверх, на мужчину, из-под чьего плаща я выглядывал – он плакал. Лучше бы вы плакали по мне, подумал я и пополз к двери и пошел домой.

И вот теперь я стою у своего подъезда, смотрю на старую фотографию и вспоминаю своих друзей. Им сейчас хорошо. А мне осталась тяжесть вечного поиска и призраки. Да, призраки. Вот, например, идут призраки моих друзей. Они думают, что меня можно обмануть. Они выражают свой восторг по поводу вчерашнего фильма с красивыми женщинами, сильными мужчинами и танкоподобным автомобилем. Они надеются, что я тоже выражу свой восторг по поводу этого вчерашнего фильма. Но мне фильм не понравился. Они говорят, что сегодня днем ходили на этот фильм опять, но забыли мне позвонить и позвать с собой. Они протягивают ко мне свои руки для рукопожатия. Но я не собираюсь пожимать руки призракам. Я знаю – их руки – туман. А призраки, забыв о своих руках и обо мне, идут дальше, туда, где над стальной подвальной дверью опять, как много лет назад, выткалось слово «ВИДЕО». А забытые призраками бестелесные руки тянутся ко мне, тянутся к моему горлу. Но вдруг огромная тень накрывает их. Это с козырька подъезда прыгает мой огромный черный кот. Он обнимает меня своими лапами и прижимает к черной шерсти своей груди там, где сердце.

Как это? – вдыхаешь тепло, выдыхаешь крик. Сталь повернутых петель открываемой двери скрипит, пытаясь резать слух. Я пытаюсь видеть сон. Кто-что-сон. Кого-чего-сна. Кому-чему-сну. Три шестых сна. Дальше свет пытается бить в глаза. Дальше кто-то бьет в подбородок; что-то теплое стекает с подбородка в рот. Глотаешь тепло, выдыхаешь стон.

Открываются глаза. Передо мной стоит монах. Странно стоит, пытаясь меня удивить: ногами на потолке, головой свисает вниз. Черная ряса, белый капюшон – Доминиканский орден – залиты кровью. Капюшон надвинут до подбородка, глаз не видно в узких прорезях. У ног монаха стоит ведро, полное воды. Он поднимает его и выплескивает воду на меня. Смотрю на монаха и чувствую, как его вода стаскает вверх по моей шее, обтекает подбородок, затекает в рот, затекает в глаза, смывая с рясы монаха кровь, подхватывает меня, переворачивает, цепляет за ноги к потолку. Монах в чистой рясе уходит по полу из поля моего зрения. Появляется другой в такой же рясе, с таким же капюшоном, но в его руке не ведро с водой, а факел с огнем. Он склоняется ко мне и освещает факелом свои глаза в прорезях:

– Восемь лет – долгий срок, но может быть, ты помнишь меня?

Открываю глаза, вижу его глаза, вспоминаю его лицо и плюю в левую прорезь. Не хочу разговаривать. Он ловко уклоняется, появляется первый монах. Он бьет меня пустым ведром в лицо и уходит. Снова появляется факел, и монах висит на его рукоятке. Ладно, поговорим. Монах возбужденно шепчет:

– Рад, что ты узнал меня. Теперь постарайся вспомнить мое имя…

Пёс. Я говорю ему, что имени у него нет и никогда не было.

– Как так? А это что? – Монах проводит пальцем по моему окровавленному лицу и пишет моей кровью по ткани капюшона у себя на лбу две большие красные буквы: «В.И.»

– Разве это не мое имя?

Отвечаю ему, что он – пес, и «Великий Идиот» его кличка, а не имя. Он бьет меня рукояткой факела и шепчет, что идиот – я, а он хоть и пёс, но Пёс Господа, и это Господь дал ему его имя.

Я говорю, что идиот все-таки он: имя нельзя дать или получить. Каждый сам ищет свое имя.

Он отвечает, что слышал эту ересь восемь лет назад и поражен моим упрямством и моей тупостью. Мне давно пора понять и признать, что все мы – в руках Господа, Он ведет нас по дороге жизни, Он дает нам наши имена. Мне он дал сначала имя Филиппо, потом Джордано. Я должен признать это, если хочу спастись.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, на ЛитРес.

Читать дальше