Вероника Батхан - Сказки о потаенных дверцах. Городская мистика

– Нет, – отстранился Илья, по-детски дрогнув обиженным ртом. – Не понял, и понимать не хочу.

Мосластые кулаки тренера сжались, казалось, он вот-вот шарахнет по столику – нет. Медленно взял воды, глотнул, поставил на место маленькую бутылочку, тщательно прикрутил крышку.

– А ты все же попробуй понять, дружок – чай не боксёр, чтобы в голову есть. Коломийца Петра, донецкого мастера, помнишь?

Понурый Илья кивнул. Тренер продолжил:

– Коломиец – взял деньги, овдовел, спился. Иванов Юрка – взял, под машину попал. Шабанов – не взял, проиграл бой, покалечил колено. Олег Липинский – чемпион Харькова, богатырь – проиграл, получил гематому в мозгу, умер. Он у меня учился, Олег, ещё мальчишкой. Я за этим клоуном давно следил, да все никак он мне под руку не попадался. Так что скажи богу спасибо, что ты ко мне сразу пришел. И я скажу, а как доедем – в Лавру схожу.

– Это к нему «скорая» приезжала, Николай Иваныч? – догадался Илья.

– Нет, – поморщился тренер. – Ко мне. Ему врач как мертвому припарки… Да что вы, как маленькие?

На лицах спортсменов проступила одна и та же громкая мысль. Но тренер от неё отмахнулся.

– Не убивал я клоуна. Он сам умер. По правилам. Знаете, что говорят японцы?

– Что именно? – осторожно спросил молчавший до сих пор Гриня.

– Что учитель в ответе за своих учеников. Я клоуна поутру ещё в клубе приметил – щуплый, рыжий, волосы до плеч, глаза яркие-яркие, зрачки широкие, взгляд плывет. Подумал ещё – наркоман. А потом Илья подошел и пальцем ткнул – вот, мол, покупает победу неопознанный гражданин. Ну, я дождался, пока отборочный тур прошел, подобрался к нему в коридоре – и вызвал. Раз, мол, мой ученик, нынче не готов к бою, так, простите великодушно, я за него. Рыжий аж побелел. А я ему улыбаюсь – вопросы? Нет вопросов, по правилам, говорит, биться будем. Условились на девять вечера, благо ключи от зала достать невелика проблема. Посудить я с Кондратьевым Михал Юричем договорился – он калач тертый и приятельствуем мы давно. Пообедать сходил, вас, дураков, проведать, размялся, попрыгал – и никак вникнуть не мог, что не так. Понял, только когда мы с клоуном на ковер вышли. От живого человека всегда пахнет. Табаком, потом, одеждой, одеколоном каким ни есть. Бывает, куртка за день так пропитается, что хоть соль соскребай и разит от неё за версту, и стирка не помогает. А от клоуна вообще ничем не пахло.

Под пристальными взглядами учеников тренер снова глотнул воды, отер со лба испарину и продолжил:

– Гонга не было. Михал Юрич в ладоши хлопнул, мы поздоровкались, разошлись – и тотчас я почуял: зал полон. Знаете этот шорох дыхания, вздохов, шарканья ног, шороха глупых бумажек, шипения газировки, убегающей прочь из бутылки? Я спиной чувствовал взгляды, обернулся даже – а вокруг ни души. Михал Юрич тоже, смотрю, озирается, протирает глаза, как сонный, потом говорит: бой. И тут клоун меня по лбу щелкнул, сволочь такая – обозначил, какой он быстрый. И пошел лупить в голову с обеих рук. Я ухожу, а перебивать не пробую – вижу, удар у него как копытом у лошади, того ему и надо, чтобы кости перешибить. Но по правилам. Все – по правилам.

Я раскрылся, он, как муха на сало, вперед полетел – и тут я ему подсечку-то и закатил. И сам сверху на спину норовлю. Он-то шустрый, да легкий, а мои девяносто кило поди скинь. Давлю его к ковру со всех сил, аж нога скользит – я босиком вышел. И вдруг – встает клоун. Со мной на спине встает. Ррраз – и уже я на ковре лежу, дурак дураком, а рыжий у меня на груди сидит и плюхами угощает. Словно куски льда в морду вколачивает. В глазах у меня потемнело, ещё чуть-чуть и сознание потеряю. И тут Михал Юрич как ангел над нами рисуется – все, расходимся товарищи, первая схватка закончена. Победа в схватке присуждается… кому её присудить-то? «Мне!» – смеется рыжий. Смех у него неприятный, как ножом по стеклу. «А по имени-отчеству вас как?» «А неважно». И ускакал в свой угол.

Во второй схватке я ещё осторожней пошел плясать. Учитесь, пока я жив – самое главное в бою силы беречь, чтобы одним ударом их выложить. Особенно если немного сил-то… Сделал круг рыжий и с места меня ногой – жах под ребра. Я ему ногу перехватил, чтобы бросить, он выворачиваться пошел. Спиной чувствую – зал орет, свистит, хлопает, аж кипит от восторга. Глядь – а рыжий свой сустав рвет, словно боли не чует, колено выкрутил как кузнечик – ушел. И тут же меня через спину бросил, сам навалился, болевой на руку норовит закатить. Я в захват «треугольником», ногами шею ему охватил, душу. А ему хоть бы хны – даже щеки не покраснели. Лезет и лезет, сволочь, глазами блестит, улыбается сладенько – так бы и вбил гада. Понимаю, что злит он меня специально. Выхожу из захвата, бросаю его, держу – и тут снова Михал Юрич над нами. «Один-два-три…». Чувствую, рыжий уходит – и тут у него куртка развязывается. Все, вторая схватка кончилась. Стою в углу, вдохи считаю, чувствую – колени трясутся, руки свинцом налиты, дыхалку перехватило, во рту кровищи полно – словно целый день дрался. Не взять мне клоуна силой, никак не взять. И такая меня горечь одолела – этот поганец, этот хихикающий убивец надо мной, Николаем Поддубным, куражится будет, что меня взял и учеников моих взял, как щенков. И судачить пойдут, вот как ты, дружок, давеча, мол, победу купил клоун, за баксы продался старик Поддубный. Хоть стреляйся потом… Дай-ка выпить, сынок! Знаю, у тебя есть.

Смущенный донельзя Санек достал откуда-то из большой сумки маленькую, прячущуюся в ладони фляжку. Тренер сделал большой глоток, охнул и вытер рот.

– Смачно. Перцу переложил, с медом поскупился, а так дюже смачно.

– А дальше что было, Николай Иваныч? Кто победил? – подал голос Гриня.

– Дед Пихто, – ухмыльнулся тренер. – Стариков надо слушать, да и своим умом жить. Вспомнил я, что мой учитель, Симон Бурячек – а он в свое время у Харлампиева поучиться успел, рассказывал. Мол, когда фашисты Киев взяли, жил там одесский борец Ефим Дуконя – и наших и ненаших, всех клал, что на арене что на стадионе. И решили фашисты вроде как матч устроить. Взяли своего Ганса, мастера по французской борьбе, взяли Ефима, жителей в цирк нагнали. И сказали – мол, покалечишь, красная сволочь, нашего бойца, уронишь его – расстреляем. А Ефим не из тех был, кого напугать можно. Вышел он бороться – и давай так бой вертеть, что Ганс об свои же приемы падал, сам себя, получается, оземь бросал. Раз упал на спину, два упал, три упал, на четвертый раз за ковер выкатился и назад идти отказался. Делать нечего, присудили Ефиму победу.

– А потом? – спросил Гриня.

– Суп с котом. Расстреляли. Слышу: «бой» кричит Михал Юрич. Выхожу так неспешно. А рыжий скачет, захват проводит, меня за шею взять хочет. Ну я и подмогнул – пригнулся (спина-то широкая), довел движение – он и вылетел с ковра, как миленький. Сам себе поражение сляпал. По правилам, спрашиваю? Все тебе, гражданин дорогой по правилам? Будешь ещё людям деньги совать, к моим ученикам подкатываться – с землей смешаю! А он молчит. И зал молчит, как опустел. Глянул я – а клоун белый, как смерть стал, глаза раскрыл и не дышит. Испугаться не успел – вонь пошла. Чуял кто, как лежалая падаль пахнет? Оно и было, только раз в двадцать сильнее. Я-то не евший был, а Михал Юрич успел поужинать, ему хуже пришлось – стравил ужин и бац в партер отдохнуть. Там где клоун лежал, туча мух собралась вдруг, тело червями вскипело. Я «Отче наш» вспоминаю, а у самого зуб на зуб не попадает. Черви схлынули, косточки проступили, череп показался, чистенький, словно сахарный. Ухмыльнулся в последний раз, челюстью клацнул – и рассыпался прахом. Тут у меня сердце-то и захолонуло. Думал, инфаркт. Обошлось. Врач укол в пятую точку поставил, велел не нервничать – и конец. Теперь всё поняли?