Марина Богуславская - Вечность внутри стен

***

Высокий мужчина в военной форме, сохраняющий тающее во времени безразличие, с проступающей на лице брезгливостью смотрит на собравшихся людей – детей, отправленных далеко от родных домов, вялых, держащих в руках свои вещи. Его с иголочки шитый костюм, дополняющий выглаженный ворот светлой рубашки, только подчёркивается коротко стриженными тёмными волосами, и нависающими над чёрными глазами густыми бровями. Он выглядит серьёзным, почти грозным мужчиной, с внимательным цепким взглядом и маячащими за спиной сотрудниками.

Находясь в защитном коконе от тех, о ком теперь запрещено говорить , внутренне он понимал и принимал свой страх – в их руках был сосредоточен мир и сознания других, красочные мечты и налёт горькой реальности, чья-то любовь и, хрустящая от слабого нажима, воля.

– Минуту внимания! Замолчите, и слушайте! – он дёрнулся, когда множество выжигающих взглядов уставились на него, но голос не понизил, всё также громко, немного хрипло обращая на себя внимание, и сотрясая тяжёлый воздух, – В двенадцать часов ровно прибудет ваш поезд, на котором вы, без лишних остановок, будете доправлены в город изоляции. Сбежать можете даже не пытаться, с вами будут отправлены наши сопровождающие, игнорирование приказов которых может стоить многого… – он, удовлетворённо хмыкнув чему-то своему, замолчал, после чего до этого внимательные «заражённые» вернулись к своим делам, продолжая что-то читать, знакомиться или спать, опираясь о теперь единственно надёжные плечи товарищей.

Наручные часы показывают немного больше одиннадцати.

Кружащая вокруг женщина, на две головы ниже и куда тоньше него самого, учтиво предлагающая напитки и закуски, улыбнулась одобрительно, торжественно вручая запечатанную булочку в его немного дрожащие руки, и шепча одними губами, тонкими и ярко подкрашенными, о том, что через это проходят все. В её тёмных глазах мир находит лишь слабые отблески, но, должно быть, её душа всё ещё цветёт молодостью, от которой всё вокруг становится иначе.

Длинное свободное платье цвета неба, тонкими рукавами скрывающее запястья, кажется запредельно лёгким, и совсем не касается её фигуры, скрывая тело полностью в своих объятьях; такие же туфли на плоской подошве, маленькие и изящные, лишённые прочих украшений; коротко стриженные чёрные волосы, наполненные бликов, едва закрывающие не проколотые мочки ушей; горящая на губах улыбка, слегка дерзкая, будто насмешливая; немного смазанные символы под рукавом, то и дело появляющиеся перед его взором – сколько бы сил он не приложил, он никак не может вспомнить её, и как-то запоздало понимает, что никто, подчёркнуто никто из государственных служащих не может сегодня быть одет в повседневную одежду. Дабы избежать путаницы.

Он отступил назад, разглядев символическое «пятьдесят восемь» , не полностью скрытое голубыми рукавами. Прикреплённая к булочек бумажка, исписанная размашистыми буквами, говорила обо всём кратко и предельно ясно, из-за чего ему осталось лишь сглотнуть вставший в горле ком, провожая даму испуганным взглядом.

«Голубые розы всё ещё цветут, милый рядовой Птенчик?»

И кокетливый отпечаток губ, марающий розовым всю бумагу.

Люди, недовольно переминаясь с ноги на ногу, стояли перед прибывшим поездом, ожидая, пока можно будет занять свои места – безликая женщина в форме что-то тихо рассказывала, после чего, кивнув сама себе, отошла, пропуская в вагон. Не толкаясь, они зашли внутрь, быстро находя себе место – уставшие от длительного стояния, лишь удовлетворённо чему-то кивнули, располагаясь на полках.

Вяло отвечая на вопросы, заданные проводницей, и принимая постельное бельё, единое, что, в тот момент пленяя жаром своей стоичности, оставалось неизменным – ломающая кости усталость, инеем промерзающая на костях, липко опутывающая всё тело.

Вместо имён у них остались лишь цифры, стирающие прошлое, наносящие другие чернила на сознание у самых границ, в потресканной черноте, предназначенной для боли.

Небольшое, слабо освещённое купе, не столь душное, но заставляющее задыхаться от волнения, страха, предстоящей неизвестности. Оранжевые занавески отодвинуты в сторону и подвязаны тёмными лентами, на маленьком столике стоят четыре пластиковых стаканчика, наполненные чаем, постели на верхних полках постелены, краешками белых одеял свисая вниз. Внизу, на самом полу под обеими полками, стоят сумки с вещами, надёжно скрытые от чужих глаз. Четыре человека, ныне временные соседи, звенящую тишину не нарушают, сохраняя молчание, и думая о чём-то своём, бесконечно родном, но совершенно далёком. Единое, по правде, что их объединяет – нынешнее положение и одно только увлечение, крестом разбивающее привычный мир.

Поезд дёрнулся, проезжая по рельсам неуверенно, но стремительно набирая скорость, отчего сердце пропустило скрипучий удар, замерев, а потом ускорило ход. Привычная реальность рухнула в пропасть перед чьими-то интересами.

– Наверное, нужно познакомиться? Меня зовут кактусик, – светловолосый парень, сидящий у окна, кивнул, привлекая внимание и разворачивая очередную шоколадную конфету, отлаживая шелестящую цветную обёртку и беря в руки прозрачный стаканчик, – называйте меня так, да. Я люблю кактусы… – волосы у него блестящие, собранные в низкий хвост, кончиками касающиеся серой безразмерной толстовки. Он спокойный, даже очень, удивительно красивый – темноглазый, с плавными чертами лица и глуповатой улыбкой на тонких губах, с чётко очерченными тазовыми косточками под задравшейся от потягивания толстовкой – и вроде приятный в общении. Голос у него низкий, медовый, и говорит он быстро и чётко, немного смешливо, вызывая этим улыбку. Он сидит, с ногами забравшись на своё место, неторопливо пьёт свой чай, сдувая с него клубящийся пар, и ест конфеты – они разные, отличающиеся формой, размером и фантиками, что аккуратно сложены в небольшой прозрачный пакетик. Наверное, он ещё студент, ведь выглядит молодо, и, кажется, едва ли прожил двадцать лет.

– Двадцать восьмая, – улыбка уголками губ и устремлённый на сменяющиеся за окном краски мира взгляд. Соседи – люди вроде приятные, и молчание будет нелепым, когда они сами начинают разговор. Чай греет вечно холодные руки, медленно остывая, и я добавляю тихо, неуверенно, встречаясь с его взглядом: – просто двадцать восьмая.

– Пятьдесят восьмая, – женщина, раздававшая напитки и еду на вокзале, испугавшая того нервного мужчину, улыбнулась, на секунду отводя взгляд от книги. Она тихая, спокойная, сидящая ровно и говорящая уверенно – это даже восхищает в такой ситуации. Может, когда-то учительница, раз держится со спокойной уверенностью перед незнакомыми людьми, и с лёгкостью вызывает доверие – она старше всех тут, но выглядит молодо и ещё полна сил для авантюр. На её ногах, скрытых за тонкими чёрными колготками, обуты мягкие, должно быть, серые тапочки, и веет от неё почти домашним уютом.