Юрий Михайлов - Нераскрытое преступление 1984 года

– Последняя капля была, когда он пришел как-то вечером в приемную обкома, – продолжала говорить Светлана. – Я вела бюро. Ругань получилась с представителями одного района. Не комсомольскими, хозяйственными. Я распекала их, на высокой ноте держала речь. И вдруг открывается дверь, и входит мой капитан внутренней службы Ваня Абалкин, спокойно так садится в креслице для приглашенных. Я лишилась дара речи. Молчу. Все смотрят на него, потом на меня. Молчат, естественно, тоже. Ваня встает тогда и говорит: «Светлана Аполлинарьевна, не пора ли нам домой? Суббота нынче, помыться еще надо…»

Второй секретарь подхватил эстафету, завершили в спешке бюро. А я сидела и смотрела на мужа. Он достал журнал, углубился в чтение… Он, наверное, до сих пор не понимает, почему я ушла от него. Ходил в обком партии, верните мне жену, просил.

– А где он сейчас?

– На учебе. Присылает открытки на праздники: «Глубокоуважаемая Светлана Аполлинарьевна…». – Ты уже уходишь? Ну, позвони, кому обещал встретиться, откажись. Ну, пожалуйста, не огорчай меня…

Я дозвонился до Кузьмина, он был в райотделе. Попросил меня срочно приехать. Объяснять по телефону ничего не стал. Сказал лишь: «Жду». Светлана стояла, молча смотрела, как я надевал плащ, закуривал. У двери протянула руку, отвела глаза, сказала:

– Прости, Андрей. Я всего лишь женщина. Вот и кончился мой праздник…

Спустился к набережной небольшой речушки, по берегам которой притулились старые ткацкие фабрики. Сквер – ухожен, построили рядом с ним стадион. Здесь я взял первую информацию о городском субботнике, напечатал ее в газете. Сорок строк, но какой это был праздник – заметка в газете! Она до сих пор хранится у меня. Сколько потом было встреч, поездок, статей. Но эту маленькую заметочку всегда вспоминаю с особым чувством.

Мостик через реку. Такой же шаткий, качающийся из стороны в сторону. Стоп. Здесь мы впервые поцеловались со Светланой. Сбежали с лекции, ходили по этому скверу, ели мороженое. На этом мосту Светке стало страшно, она остановилась, закрыла лицо ладонями. Я отнял руки, посмотрел ей в глаза. Она потянулась ко мне, ткнулась в губы. Мой закомплексованный секретарь! Как любил я тебя! И как боялся твоей непогрешимой серьезности, с которой ты относилась к любому делу… И ко мне.

Кузьмин пребывал не в духе. Я понял это, когда вошел в кабинет. Он чувствовал себя неуютно в темно-сером с модным рубчиком костюме. Горела настольная лампа.

Не глядя, Кузьмин отключил селектор, вышел из-за стола. Стоял, набычившись, поверх очков смотрели колкие серые глаза.

– Можем говорить. Я всю аппаратуру переключил на зама. Слышали о Маркине?

– Нет.

– Мой ученик. Носил погоны старшим лейтенанта, когда я сделал его замом. Небывалый случай. Молод, конечно, но нюх. Опер – классный. Возраст не позволяет сделать его начальником. И тщеславен. В остальном – хоть куда. Впрочем, что это я? Старею что ли?

– Вы ради меня приехали в воскресенье в райотдел?

– А я и не уезжал. Хотел вчера поехать в семью Геннадия, но Маркин не отпустил, захмелел я. Закрыл в кабинете, вот так и сижу здесь, только переоделся в «гражданку». Когда Маркин узнал, что вы едете, предлагал мне сбежать… Боится он вас. То ли за меня, то ли за себя. Да, дочь звонила и зять. У Фетрова мой родственник в отделе служит. Говорил, что я тому козыри в руки даю. А я плевать хотел. Пусть он боится. Я отбоялся свое. Но дело не в этом. Вчера узнал я плохое: Фетров добился своего. Не надо писем писать, ходатайствовать. Не будет доброй памяти о Геннадии Николаевиче. Даже уголок в райотделе запретили открыть. Завтра большое начальство из Москвы прилетает. Потом – коллегия управления…

– А как генерал Миронов?

– Не допустили к нему. И правильно сделали. Я сильно выпимши был, когда Фетров мне доложил об этом решении. Это после того случилось, как вы с мамой Геннадия уехали. Фетров сам молчал, он устами замначуправления сказал. И если его, полковника горотдела, я мог послать куда подальше, то здесь – кранты. Служба. Субординация.

– Поедемте отсюда.

– Только хотел предложить. Я вызову машину. Поедем на кладбище. Там тихо. Там и поговорим.

– Опять с мигалками?

– Нет, у нас есть и обычный транспорт, «Жигули». Я знаю, вы на машине приехали в город. Но я хочу, чтобы вы поехали со мной. Посидим, поговорим, вспомним…

– Я пришел в райотдел пешком…

Кузьмин позвонил, закрыл ящики стола на ключ, осмотрел кабинет и твердой походкой пошел к дверям.

Сказав, что догоню его, набрал телефон Светланы. Она, к удивлению, спокойно выслушала меня, сказала, что весь день будет дома. Пошел к двери. В приемной разговаривали:

– Удобно ли, товарищ полковник? – говорил кто-то. – Ведь он из Москвы. Вы его не знаете. Не повернет ли он все против вас? Ваше положение и так хуже некуда…

– Молчи, прошу тебя, молчи, Маркин. Он друг Гены. Понимаешь, друг?! Мне Петров рассказывал о нем. В общем, все! Ты на хозяйстве. Меня нет. Я с сердцем, печенками, с чем угодно: в деревне, на рыбалке, как угодно, но нет меня. Ты – голова. Действуй! Часа через два пришлешь машину на кладбище… И молчи. Он за дверью стоит и все слышит.

Дверь открылась. Рядом с Кузьминым – капитан, высокий, с румяными по-детски щеками. Черные, вьющиеся волосы закрывали уши, спадали на большой белый лоб. Глаза острые, живые.

– Капитан милиции Маркин, – сказал он. – Заместитель полковника Кузьмина по оперативной работе. Машина ждет у входа… На два слова можно вас? – обратился Маркин ко мне и открыл дверь напротив.

– Потом, капитан. У тебя будет еще время, – оборвал полковник и потянул меня на выход.

Вышли в коридор, перед лестничной площадкой стояло зеркало в полный рост: смотри, разглядывай себя со всех сторон. Кузьмин заметил, что я остановился у этого огромного зеркала, сказал:

– Петров придумал. Во всем отделе расставил зеркала в полный рост. Все видно, не спрячешься…

У подъезда ждала обычная машина – «Жигули».

Машину полковник сразу же отпустил и направился к центральной аллеи кладбища.

– Вот здесь чуток посидим, – сказал он, останавливаясь у памятника солдатам. – Помянем ребят.

Сели на лавочку, закурили. Он достал узкую фляжку с коньяком. Отпили армянского по несколько глотков.

– Ты… Вы странный какой-то, газетчик. Молчишь все больше. Ну, да это ваше дело. Вы будете писать о Геннадии? Только не надо писать в наш ведомственный журнал, – сказал Кузьмин. – Я понимаю, вам неудобно в своей газете печататься. Во-первых, друг, во-вторых, сложности появились с фактом его смерти. Но и в журнал тогда не надо. Не поймут там, дополнительными проверками замучают. Ведь они каждый подготовленный материал перед печатанием в управление присылают. И начинается перестраховка: как бы чего не вышло. С одной стороны, хорошо, что о нас вроде бы вспомнили, а с другой – лишние хлопоты.