Эдуард Диа Диникин - Манифестофель

Девушка и он подошли к реке ближе.

– Ай, – сказала она.

– Что? – встревожено спросил Боря.

Она улыбнулась.

– Река так называется. Ай.

– А.

– Б, – сказала она, высунула язык и рассмеялась.

– Сидели на трубе, – добавил он.

Самым странным образом он не чувствовал с ней никакого стеснения. Она его, конечно, волновала. Она его бесконечно волновала. Казалась ему очень красивой. И была такой.

– А тебе не темно будет? – спросила она.

Они шли к реке, чтобы он нарисовал ее портрет. В разговоре он сказал ей чуть ранее, что немного рисует. Она заинтересовалась. Он впервые так свободно, долго и увлеченно рассказывал ей о художниках, которых знал. Она спросила – может ли он нарисовать ее, и он ответил, что – да. Она нашла кусок ватмана, карандаши и они пошли к реке.

– Нет, пока достаточно света, – ответил он.

Он рисовал ее, стараясь ухватить не просто внешность, но, то неуловимое, что незримо присутствовало в это мгновение и, в то же время, было явным как пробел в образовании дилетанта, мечтающего о вечной любви так же неистово, как другие дилетанты мечтают о вечном двигателе.

Стал накрапывать легкий как первый поцелуй дождь.

– Вот ведь невезение, – сказал он. – Я еще не закончил.

– Много осталось?

– Нет, совсем чуть-чуть. Я могу дома доделать.

– Тогда я не буду смотреть, – сказала она. – Ты дома закончи, а потом пришли мне. Хорошо?

Он кивнул, хотя имел в виду совсем другое – что закончит дома у нее, когда они вернутся.

Он осторожно свернул ватман.

– Пошли вон туда, на веранду, – предложила она.

– Пошли.

Они стояли на веранде. Шел дождь. Они смотрели на то, как капли бьют по поверхности реки. И когда одна из них, а, может быть, миллионы их в очередное, но волшебное мгновение соединились с Ай, их уста соединились в поцелуе….

Он уехал в Свердловск на следующий день – мать торопилась на работу, хотя и могла еще остаться на сутки. Он, конечно, закончил портрет на ватмане быстро, но решил сделать девушке подарок настоящий. У него был холст и краски. В голове крутилась старая песенка про художника Пиросмани и миллион алых роз. На одном из лотков с художественной литературой, расплодившихся в городе в большом количестве, он увидел книгу «Бхагавад-Гита, как она есть». Он не купил ее – просто денег не было, но просмотрел иллюстрации. Одна из них подсказала ему идею картины. Реинкарнация. Раньше Таня – так ее звали – была розой, а потом переродилась в прекрасную девушку. И была она розой белой. Как ее волосы.

Мозгалев и тогда был довольно бесцеремонным субъектом. Он приехал из Златоуста через три дня и тут же приперся к Борису. Дверь открыла мать, и Кортонов еле успел спрятать начатый портрет между диваном и стеной.

Мозгалев начал с того, что попросил холодной воды. Потом рассказал какой-то пошлый анекдот. Покровительственно одобрил увиденный рисунок – луч света от инопланетного НЛО освещает нападение демона на единорога – так и не поняв сути: луч высветил параллельный мир. А потом заметил картину за диваном. Достал ее без разрешения, положил обратно. Открыл окно, достал сигарету, предложил покурить ее на двоих. Борис отказался. Он хотел и Мозгалеву запретить курить в его комнате, но мать ушла (он слышал, как щелкнул замок), так чего уж там? А через несколько секунд уже был бы не против запретить Мозгалеву жить. Потому что Мозгалев с похабненькой улыбочкой сказал, что «чпокнул» Таню пару дней назад. Кортонов вначале не понял, что это значит. В первое мгновение он решил, что Мозгалев поцеловал ее. Чмокнуть – это в щеку, а чпокнуть – в губы, так он вначале подумал. Это было неприятно, но, когда, благодаря дальнейшему рассказу, он понял истинное значение этого слова – то почувствовал боль. Раньше ему не доводилось чувствовать подобное. Он как будто умер. То есть, почувствовал то, что раньше не чувствовал. В этом смысле.

– Она же твоя сестра? – спросил он.

– Да какая сестра? Троюродная! Или четвероюродная даже…. Можно, получается….

Кортонов не отправил ей портрет на ватмане, а картину так и не дорисовал. Он заболел. Лежал почти две недели на диване и хотел умереть. Было жаль мать – он у нее был один. Потом как-то все зарубцевалось. Так, наверное, у поэтессы Людмилы Дербиной зарубцевалась, в конце концов, боль об одной крещенской ночке в Вологде, а у реки Рубикон зарубцевалось ее русло….

Но вот прошло двадцать три года, и после вопроса Мозгалева о брусничном варенье в Златоусте он опять почувствовал боль.

– Дело прошлое, конечно, Борька, но ненастойчивый ты. Танька тебя вспоминала, понравился ты ей.

Кортонов промолчал.

Мозгалев налил себе, Борису….

– Да, хороша была. Я к ней, признаться, сам подкатывался.

– Что значит – подкатывался? Жениться, что ли, предлагал? – не понял Борис.

– Почему сразу «жениться»? Да я бы и не против был, но мы же родственники. Не по-людски как-то, – усмехнулся он. – Так…. Чисто сексом заняться.

– А вы что – не занимались? – Кортонов почувствовал, как у него перехватило горло.

– Да нет…. – ответил Мозгалев.

– Ты же говорил. Тогда еще. Давно.

– А-а-а… – вспомнил его собутыльник. – Точно. Да это я по молодости сболтнул. Соврал, короче. Мне, я помню, завидно стало. Она ведь первая красавица была. Ни с кем не общалась, в общем-то. А тут ты приехал – вроде ничего сам из себя такого уж, ты извини, Боря, не представлял, а, гляди ты, она тобой заинтересовалась. Хотя… ты симпатичный был в детстве. И юности, это потом вот быстро…. омужичился. Вот я и соврал, что у меня что-то было с ней. Она потом спрашивала про тебя. А я разве не говорил?

Борис покачал головой. Он чувствовал, что может сейчас разрыдаться.

– Я сейчас, – сказал он и вышел на кухню. Там выпил стакан холодной воды.

Вернулся.

– Воду вскипятил, а заварить бруснику-то забыл, – сказал он. – А что она, где?

– Танька-то? Да как обычно – замуж вышла. Детей трое. Растолстела, конечно. Там, в Златоусте живет. Недавно в Египет съездила, вернулась черная, как твой квадрат Малевича, – довольный шуткой, он рассмеялся. – Ты-то когда накалякаешь свой шедевр, а, Борис?

– Скоро, – пообещал Кортонов, терзаемый чувством горькой обиды.

– Давай, выпьем, – Мозгалев налил еще. – Конечно, давай, Гоген ты наш, – добавил он, ненавязчиво демонстрируя, что рассказы-лекции Кортонова не прошли даром.

– Я еще Гогена затмлю, – сказал Кортонов, стараясь не смотреть на своего собеседника.

– Затмишь? Конечно – ты, Борька, всегда был амëбоциозным, – вставил Мозгалев слово не из своего лексикона.

Борис мрачно кивнул. Мозгалев не ошибся. Он, Борис Кортонов, действительно амëбоциозный тип. Что он оставит после себя? Ничего. Даже какая-нибудь инфузория оставит след своей туфелькой. А он? Как он сможет «абилитироваться», говоря словами Мозгалева, за свою никчемную жизнь?