Иван Собченко - Колиивщина

– Хлопцы говорили, эконом обещал за месяц перед Рождеством убавить на день панщину. Вместо 3-х дней будет 2 дня в неделю.

– Как бы ни так! Он, если б только было можно, добавил бы еще один. Когда перешел я на панщину, то работали только 96 дней в году, а сейчас уже 144 дня в год. И чего не придумывали иродовы сыны! Ты ж сосчитай, кроме панщины: обжинки, – стал загибать на руках пальцы Петренко, – закосы, обкосы, дорожное. За грибы и ягоды из лесу по два дня накинул. Боюсь, Федор, не протяну я долго… Взгляну на тебя – зависть берет: молодой, здоровый, а паче всего – не вечный крепостной. Отбудешь срок – снова вольный.

– Слышал я, будто у тебя земля была. Чего ж ты пошел к пану? – переспросил Юхима Федор.

– Из-за нее ж и пошел. Заложил землю, заплатить в срок не смог, а управляющий закладную на нее заставил дать. И уже не выкарабкался. – Петренко поднялся, взял цеп.

– Отбыть бы мне срок. Больше никогда не продамся в панщину. Соберу немного денег, земли куплю, – мечтательно заговорил Федор.

– Так когда-то и я думал. На землю с трудом собрал, а вот не удержался на земле.

– Я зубами в землю вцеплюсь, мне бы десятинки три для начала. Денег немного есть, да еще приработаю. Вот только на хату выделить придется, – дрожащим голосом поведал о своей заветной мечте Федор.

Петренко потряс сноп, скрутил перевязь.

– Зачем тебе новая хата, разве эта совсем падает?

– Надо, – замямлил Федор. – Может, жениться буду.

– Думаешь, мельник отдаст за тебя Галю?

– Отдаст, наверняка отдаст. Писарь обещал помочь, с мельником переговорит.

– Поменьше веры ты ему давай. Нужен ты ему, как архиерею хвост.

– Я ему верю. У него все, как у простых людей.

– Все, да не все. Он, правда, тоже борщ ест, но только ест-то он его серебряной ложкой.

– Разве среди богатых добрых людей нет?

– Бывают… что и муха чихает. Ты думаешь, он благодетель, если тебе работу дает?

– Он мне за это деньги платит, и потом меня никто не хочет брать на подельщину.

– У тебя силы за десятерых, а он… – Петренко замолчал, так как заметил, что сам управляющий имениями пришел на ригу.

Цепи на току загудели еще быстрее. Управляющий с приказчиком обходил кучи обмолоченных снопов, разговаривал с молотильщиками, что-то поспешно записывал на ходу, иногда останавливался, щупал руками делянку.

– Чего они роются так долго возле деда Тихона? – прошептал Федор, нападая цепом по краям колосков.

– Это что такое? – вдруг на всю ригу загремел голос приказчика. – Треть зерна в соломе. И сколько ты намолотил? Полторы копны? Ты у меня таким способом еще семь лет молотить будешь. И это называется молотьба? – кричал он, тыкая пучком соломы в лицо деду Тихону.

Федор разогнулся.

– Чего он прицепился? Деду Тихону скоро семьдесят. Ему уже время на печи сидеть…

– Тсс, молчи, Федор, – испуганно зашептал Петренко, дергая Федора за полу, – на тебе все отольется. Слышь, молоти же! Ой, горюшко мне с тобой.

Федор с силой ударил по снопу. Не замечая, что он не развязанный, бил до тех пор, пока не лопнула перевязь.

– Никогда не вмешивайся не в свое дело, если не хочешь в какую-нибудь беду попасть, – продолжал шептать Петренко, низко нагибаясь над разостланным снопом, – не пробуй меряться с панами чубом: если длинный подстригут, а короткий – выдернут.

– Разве ж можно терпеть неправду? – гневно воскликнул Федор.

– А где же ты правду видал? Молчи. Так лучше. Видишь, и ушли.

– Ушли, а ты слышал, как он сказал: «Не засчитывать деду этот день»? Чтоб ему, хромому псу, все лихом обернулось.

– Пана ругают – пан толстеет. Тише, а то еще кто-нибудь услышит и донесет. Ну, а нам кончать пора. Пока перелопатим да уберем – ночь застанет. Ох, и поясница ж болит! Недаром говорят, что цепь да коса, то бесова душа.

Пока погребли, перелопатили и перевязали, уж совсем стемнело. Солнце скрылось за высоким, крытым черепицей панским домом, возвышавшимся над прудом остроконечной башней. По земле пролегли темные тени.

Домой шли вместе. За всю дорогу не перекинулись ни словом. Попрощавшись на улице с Петренко, который жил на конце села, Федор открыл покосившиеся ворота. На тыну, возле хлева, висело несколько кувшинов.

«Забыли внести», – подумал он. Поснимал кувшины, ногой толкнул дверь в сени. Мать сидела на скамье возле воткнутой в брусок лучины и что-то чинила. На полу, прикрытые дерюжкой, спали два маленьких брата Федора.

– Мамо, налейте поесть, – бросил с порога Федор.

Набрав в корец воды, умылся над ведром. Вытираясь обтрепанным на концах рушником, глянул в маленькое, без рамы окно: в хате, через дорогу, где были посиделки, уже зажгли свет.

– Ну, и борщ, – сказал Федор после нескольких ложек, – волны по нему так и ходят.

Мать вздохнула.

– Завтра снова к писарю думаешь идти? Праздник престольный, грех работать. В церковь сходил бы, уже и батюшка говорил, что это Федор храма Божьего чурается?

– Ладно, разбуди утром, к писарю все равно идти надо, я обещал завтра закончить работу, начатую раньше, а сейчас я на посиделки пойду, – бросил Федор и вышел из хаты.

– Куда же ты, не евши? – забеспокоилась мать, – хоть узвару выпей.

– Поставь в погреб, я утром выпью, – ответил Федор на ходу.

На дворе разгулялся ветер. Он вырвал из старой, низко нависшей стрехи пучки почерневшей соломы и разбрасывал их по двору, по дороге, швырял за ворота и катил вдоль улицы.

В небольшой хате бабы Ониски, где нынче были посиделки, негде было повернуться. Играла гармонь, но никто не танцевал. В предпраздничный вечер по обычаю девчата с собой ничего для вязания не брали, они сбились в углу и о чем-то шептались между собой. Галя тоже была с ними. Когда Федор вошел в хату, одна из девушек ущипнула ее за руку. Галя встрепенулась, но, увидев Федора, опустила черные, цвета спелой смородины глаза. На ее нежных полных щеках разлился чуть заметный румянец. Сесть было негде. Федор пробрался к лежанке и там встал, опираясь рукой о стену. В хате, кроме своих, было несколько парубков с соседней улицы. Несмотря на уговоры и брань бабы Ониски, они бросали шелуху от семечек куда попало. Ловя девушек, забирались на настил с ногами, разваливали подушки. Наконец, закурили трубки, стали собираться.

– Что, хлопцы, споем на дорогу, – сказал один из парубков. – Чтобы светильник погас!

Они стали полукругом у стола, взялись под руки, другие начали петь:

Огненный язычок над светильником испуганно задрожал, метнулся в сторону, зашипел конопляный фитиль, но Галя, схватив с чьей-то головы шапку, успела прикрыть светильник.

– Отдай! – пытаясь обнять Галю, закричал парубок. – Хлопцы, заберем и ее вместе с шапкой.