Лия Колотовкина - Летел над землею всадник (сборник)

К полудню солнце пекло нестерпимо, а на горизонте начали собираться тучи, нам нужно было как можно скорее убирать сухое сено: пойдет дождь – пропадет сено. Мы работали не покладая рук. Бригадир видел, что мы уже выбиваемся из сил, с тревогой смотрел вдаль и все время приговаривал: «Ребята, быстрей, ребята, быстрей!» Но нас и не надо было подгонять: каждый понимал, что стоит на кону. Уже невыносимо ломило и руки, и спину, казалось, еще немного, и ты упадешь на землю и больше не встанешь. Когда налетели первые порывы ветра – сено было убрано. На поле красовался здоровенный приметок. Ребята попадали под него без сил. Ни у кого не было даже желания укрыться от дождя, напротив, все ждали его с нетерпением, чтобы он освежил наши уставшие, гудящие, словно колокол, головы.

Бригадир пошел к речке, очевидно, чтобы умыть свое разгоряченное лицо. Я пошла тоже: хотелось умыться. Бригадир наклонился над водой, он увидел в отражении свое изуродованное лицо. И тут я увидела, что Сашка – бригадир, наш весельчак, плачет. Его плечи вздрагивали, но плакал он беззвучно, тихо-тихо. Я осторожно ушла и никому не сказала о том, что я видела. Вскоре бригадир вернулся к нам: он был по-прежнему весел.

Теперь я понимаю, что ему приходилось переживать, как мучился он и страдал от своей уродливости, но никому никогда не показывал этого: многие семьи в это время уже получили похоронки, и то, что он вернулся живым, было величайшее счастье. Многие матери отдали бы все, чтобы их погибшие сыновья вернулись домой, пусть изуродованными, но живыми.

О сенокосе хочется еще сказать следующее. У меня было три старших брата. Самый старший, Александр, уже воевал. Дома остались Геннадий и Виссарион. В начале войны Геннадию было пятнадцать лет. Забыть об учебе пришлось сразу. На плечи таких подростков, как он, свалилась вся непосильно тяжелая деревенская работа.

Когда начался сенокос, его и других подростков нарядили ставить приметки. Приметок – это огромный стог сена, высотой едва ли не с двухэтажный дом. Поднимать сено на такую высоту вилами – задача трудная даже для взрослых мужчин.

А для полуголодных подростков и вовсе не выполнимая. Кроме того, сено нужно укладывать ровно, стараясь сделать приметок стройным, обтекаемым, нельзя допустить огрехов. Пойдет дождь – промочит приметок – пропадет сено.

Брат приходил домой измотанным, иногда у него не было сил даже умыться и поесть, он уходил в амбар, валился на постель, не в силах даже разговаривать.

Руководил ими старый дед. Брат рассказывал, что не однажды этот дед подходил к уже сметанному приметку, пробовал сено, осматривал приметок и требовал его разбрасывать и складывать заново. Как я сердилась на этого деда, как я его ненавидела! Тогда я, конечно, не понимала, что этот старик, как и многие другие взрослые, вынуждены были так поступать, чтобы научить нас работать: кроме нас, детей и подростков, подобную работу выполнять было просто некому. Матери и так надрывались на поле и дома. Работали все, кто только держался на ногах.

Отошел сенокос – поспела работа в огородах. Домашние огороды были полностью на плечах таких вот детей, как мы. А огороды у нас были огромные, потому что большие крестьянские семьи во время войны кормились только овощами из огородов. Урожай пшеницы практически весь уходил на фронт, в колхозе оставляли только зерно на семена и совсем немного на еду. С утра и до вечера мы пропадали на огородах: поливали грядки, пололи сорняки. Но только своим огородом дело не ограничивалось. За околицей был огромный колхозный огород, его пропалывали и поливали тоже дети.

Зато, когда поспевали первые овощи, голод отступал. Можно было вдоволь наесться сладкой сочной брюквы. Наверное, сейчас никто из детей и не знает, что это за овощ, а тогда желтая хрустящая брюква казалась нам вкуснее всяких деликатесов. Благодаря нашему огороду и трудолюбию матери и всей нашей семьи, мы переживали одну за другой долгие военные зимы.

Хотя огороды были огромные и трудились мы не разгибая спины, все-таки даже двух больших ям с картошкой на зиму нашей довольно большой семье не хватало. Хлеба практически не было, ели мы одну картошку: утром, днем и вечером. Картошку вареную, картофельные лепешки, картошку печеную. Особенно мы любили печеную. Брат Геннадий, пока еще не ушел на фронт, в истопленную печку, в золу, бросал, нечищеную картошку. Потом мы все ждали, когда она поспеет. Садились вокруг печки, он открывал заслонку, вытаскивал картошку по одной и по очереди давал нам. Какой она казалась нам необыкновенно вкусной! С прилипшими к бокам угольками, с хрустящей кожурой! Наша большая семья съедала за день два ведра картошки. К весне картошка закончилась.

Как только стаял снег, мы с младшей сестрой Фаиной, которая младше меня на три года, пошли на колхозное поле. С осени там, в земле, осталась картошка. Мы перекапывали поле, искали эту мороженую картошку. Мама из нее пекла лепешки. Когда уже мороженую картошку невозможно было найти, все было перекопано: кроме нас, почти вся деревня ходила на поле, мы с сестрой придумали новый способ. Забродили в лужу, что осталась после стаявшего снега и топтались в холодной воде. Земля была мягкая, и картошка, если она там была, всплывала наверх, а мы ее собирали.

Но в этой талой воде я сильно простудила ноги. Я не только не смогла ходить, но даже стоять на ногах. Пришлось лежать, думала, что вообще ходить не смогу. Это было в 44 году, мне только исполнилось девять лет. Больницы в деревне не было, а в районном центре был один врач на весь район. Тогда мама сказала, чтобы я лежала на русской печке, на голых кирпичах и грела ноги. Пролежала я на печи, как Илья Муромец, два, а может быть, три месяца, сейчас уже не помню. Было горько и больно от того, что все ребята ходят в школу, бегают, а я лежу и не знаю, смогу ли ходить. Но в это время, чтобы мне не было грустно, отец приносил мне много книг, я их читала. С тех пор и появилась у меня тяга к чтению.