Алексей Куценок - Стань на меня похожим

Стас картавил и все, что он говорил, даже очень серьезно и важно, на слух ложилось дурацкой шуткой или еврейской байкой одессита, пропитанного до дырявых носков вычурной молдаванкой. Почему Стаса не зовут Исаак, подумал я?

– Успокойся, а то ты похож на ужаленного деда с улицы Молотова. Тише, ну-ка, – я похлопал его как-то некрасиво и неловко по плечу и приобнял. Ребенок внутри Стаса сжалился, но сперва напряг челюсть и сомкнул ее с громким звуком. А потом уж растаял. Все мы дети, когда нас обнимают.

Я отпрял, лениво закурил и посмотрел на него. Коричневое пальто, шляпа и очки делали из Стаса героя обидных анекдотов, которые рассказываешь в школе на переменках втихаря своим одноклассникам. И только один из них сидит за партой, обиженный, что ему порция похабщины не досталась, и напрягает слух, а вдруг про него? Таким был Стас. А руки, одна вымытая и белая, другая лишь окровавленная, все стучали то себя в грудь в надежде выкашлять свое волнение, то снова меня по лицу, еле до него дотягиваясь. Стас был низким, худым и молодым. Он выглядел еще живым, но уже собирающимся полежать в тенечке от усталости.

– Дома я и не должен быть, выжили меня. А здесь я потому, что, ну, а где мне еще быть, а, Стас? У тебя, что ли, в халупе твоей с крысами и бомжами поэтической наружности? Ты лучше послушай, представляешь, подымаюсь я в гору, а там…

– Леша, я не выслушивать твои байки пришел, таки баек мне хватило за все время, которое ты у меня украл.

– Так я же бандит, конечно, крал, скоро ты поседеешь и проклятьями меня затравишь.

– Уже.

Стас прошел сквозь меня как-то ловко, закрыл за собой двери и двинулся в ванную привести себя в порядок. Странный он, всегда знает, что лишнего нервничает и бежит все время куда-то. Прибегает, а его, оказывается, не ждали.

– Красавица твоя с волосами цвета льна топиться собиралась. И почти ей это удалось.

– Как? – Я верчу головой. – Осень уже поздняя, куда она плавать-то сунулась?

– Во дурак, она в ванной чуть не утопилась. Говорят, соседи видели, как ее выносили на каталке в белых простынях, совсем голую, в красной помаде и с глазами, полными любви. Красивую, словно Афродиту перед смертью.

– Так и сказали?

– Не придирайся. Скажи мне лучше, ты где был в это время?

– Так был, просто был. Как мир – был, как солнце и вода, как… А что мне она, у нее муж новый, у меня нет, – говорю. Стас смотрел на меня так, будто он собирается заплакать, но только махал мокрыми руками все сильнее, а брызги капельками опадали на мое лицо, на стены и белые потолки, окрашивая их в маленькие тени…

– Любишь же ее, признай! И не бережешь. С тобой уйти хотела, как узнала, что ты исчез. Знала тебя так хорошо, что все поняла и таки чуть не умерла. Дурак, дурак, живой и такой дурак!

Я отвернулся, вытер ладонями капли с лица и потушил уголек в душе большим апчхи. Мама учила, что когда я соберусь сильно соврать, чтобы этого не случилось, нужно притвориться что чихаешь.

– Будь здоров.

– Не буду врать.

– Что?

– Нет, ничего, раздевайся, проходи.

Стас был первым человеком, кто перевел всего Джойса без цензуры. Он читал стихи Буковски детям в саду с голой задницей и в шляпе красной шапочки. Трижды осужденный за хулиганства, дважды съеденный опешившими издательствами и почти что ставший эмигрантом, он был полным ничтожеством для своего поколения. То есть гением, как это звучит теперь. Только слишком зашуганным гением; однажды Стаса хотели кастрировать за его нетрадиционные взгляды на половую жизнь, причем сделать это хотели мусора. Точнее, они бы это и сделали, но один лейтенант тогда оказался в комнате пыток и узнал бедолагу как своего старого детского друга. Два еврея, один пидор, другой мусор с ужасом и огромным стыдом за самих себя разобрались с произошедшим почти без слов, так и расстались с миром, Стас, уходя на покой в одних колготах, а лейтенант, кланяясь и закрывая ладонями звездочки на погонах. Неизвестно, что для еврея было хуже, еще в детстве, и теперь – стать пидором или мусором. С тех пор Стас стал заикаться, но взглядов половых не сменил.

Он был первым, с кем мы стали заниматься литературой, писали книги, печатали их самиздтами и так и оставались безызвестными. Лишь в узких кругах бродяг, полуночников и гениев-неудачников мы ходили по рукам. А я был ему всегда как старший брат, не очень любящий и не совсем полезный. До тех пор, пока он не ушел в большую жизнь, оставив нас всех подыхать над своими записками психопатов. Он уехал в большой город и работал критиком, редактором, журналистом. Местные журналы любили его слог, живость и честность, давали критиковать всех тех, к кому придраться было сложно. И Стас без зазрения совести через свои толстенные линзы в очках стрелял каждого нового живописца жизни и унижал их до потери интереса к себе же самому. Критиковал и нас, только после понял, что настоящая литература и есть мы все, беспечные любители, бандиты и сутенеры, наркоторговцы, дети, убивающие кошек ради забавы, гопники и безымянные, черствые и стальные, – мы были самыми настоящими для него людьми. Понял, что к нашей правде придраться нельзя, а к Улиссу можно. Что это время таких людей породило, бесцельных и безжизненных, и искусству осталось только возродить их в себе. Воплотить в целостное и рассказать о случившемся своими безграмотными словами. Этим мы и занимались. Так брат вернулся домой. Через два года отсутствия. И снова начал писать, жульничать и пить портвейн, одним словом, жить. А теперь вот стоял тут и бил меня по лицу своими потными ладонями, кричал, что я дурак. Не спорю, дурак, зато как худ и красив!

И. вылез за порог.

– Что тут у вас за шум? Стас, о, какая встреча. Полтинник принес? Или выпить чего?

– Нет, жена его, говорю, топилась!

– А она вроде плавать хорошо умеет, что ей топиться. Ты загар ее видел? Каждый год на морях и океанах отдыхает. А ты говоришь, топилась. Да и не жена она ему больше. Ты что, опять забухал?

И. закуривал и тяжело кашлял. Я отодвинулся от двери за порог. Стас уже не дотягивался до меня. Между мной и ним теперь стоял И.

– Да говорю же, в ванной топилась она! Любит она этого идиота, жить не может без него. А он, – он ткнул пальцем мне в грудь, – пропал и ей ничего не сказал.

– А он никому ничего не сказал. А о нем и не вспоминали. Кто о нас вспоминать-то будет?

– Она же помнила. И я…

– А муж-то что ее? Не помог ей всплыть? Или он муж – объелся груш? Или сам уже на дно пошел? Я вот ваших современных любовных отношений вообще не понимаю, любит одного, а живет с другим. И че это, блять, такое? Социализм?

И. хохотал уже вовсю, разлепив ото сна глазенки и потирая их от слезок и козявок. Стас прыгал и нервничал, я уставал.

Мне эта история уже порядком надоела, и хотелось выйти выпить кофе. Деньги на хороший кофе должны быть всегда, даже если ты конченый человек, удовольствия стоит получать от жизни хотя бы раз в день, и кофе – один из моих капризов. Но Стас слишком нервничал, и нужно было что-то делать. И. недолюбливал Стаса, дескать, тот ведет себя как педик. А вот некоторые педики совсем себя не ведут как педики. Короче, приехали. Утро начинается, начинается.