Александр Кириллов - Моцарт. Suspiria de profundis

Глядя на сцену, Вольфганг представил её, заблудившейся в чаще леса, среди ночных страхов и наваждений, обессиленной, безумной, кого-то ищущей…

Такую Сандрину хотел он видеть и в Мнимой садовнице – влюбленную, простодушную, легко ранимую и безумную – как безумен ребенок, лишившийся близких. А не притворно плачущую (воющую – лучше сказать) в исполнении профессиональной певицы, правдами и неправдами пробившейся в примадонны.

«Прежде чем спеть, хорошенько поразмыслите о смысле и силе слов, чтобы по-настоящему вникнуть в состояние и обстоятельства [героини] … и выразить их так, как будто вы и есть в действительности этот персонаж [здрасте, Константин Сергеич 36 36 К.С.Станиславский: «Правда чувств и истинность переживаний в предлагаемых обстоятельствах». ]. Если вы будете настойчиво придерживаться этого пути (с вашим восхитительным голосом и вашей техникой пения), вы очень скоро достигнете совершенства». 37 37 Из письма Вольфганга Алоизии Вебер от 30 июля 1778 г. Но, возможно, что и Кайзерин могла бы услышать от него похожие советы. Он был готов, хоть сейчас, написать для неё арию, может быть, даже оперу, и если курфюрст возьмет его на службу, он устроит Кайзерин в труппу театра. А если не возьмет, они уедут в Италию, где еще помнят его оперы Митридат, царь Понта и Луций Сулла 38 38 «Митридат, царь Понта» – премьера в Милане в Regio Ducal Teatro 26 декабря 1770 года. «Луций Сулла» – премьера в Милане в Regio Ducal Teatro 26 декабря 1772 года. , и в первой же заказанной ему опере она будет петь. А потом гастроли по Италии, лучшие оперные театры, заказы со всех сторон. Его оперы нарасхват. И эта девочка, уже не робкая дебютантка, а прославленная певица, любит его и любима им. Ему завидуют, он гордится ею и в тайне тешит себя (пусть тщеславной, но такой сладкой) мыслью, что её создал он, его музыка, его имя, его талант.

За кулисы так просто не пройдешь. Его здесь забыли или делают вид, что не знают. Объяснять, унижаться он, конечно, не станет. А значит, надо ждать у театра, караулить, когда она выйдет, и если не подойти к ней, то хотя бы проследить издали, где её дом.

Завтра он, может быть, проснется в её объятиях: легкая ткань прозрачного пеньюара освежающим ознобом прошелестит по его телу, открыв её локотки, запястья, ключицы, колени и бархатную мягкость нежной груди, упругих бедер, и твердость, будто разъятых от одного куста, розовых сосков. Члены ломит от желания стиснуть это всё так крепко, чтобы оно стало тобой. Лишь бы это не оказалось утренним сном, который, глумясь, испарится с первыми признаками пробуждения… и его постель окажется пустой…

Два желтых листка порхали в темноте под дверью театра, припав к земле и замерев, чтобы тут же, словно стайка жадных воробьев, броситься на хлебные крошки, сталкиваясь и разлетаясь – два желтых, усохших, царапающих камень листка… Проскочив между колесами кареты, они понеслись по темной улице, крутясь под ногами у Вольфганга.

Кайзерин в плаще с капюшоном, скрывавшим её лицо, быстрыми мелкими шажками переходила от здания к зданию, не поднимая головы, не разглядывая фасады домов. Она, как видно, хорошо знала, куда идет. Не успел еще Вольфганг составить первую фразу, с которой собирался подойти к ней, как юная певица остановилась у дома графа Зэау, стукнула в дверь, дверь открылась и её впустили. Эта дисциплинированная наложница сама привела себя в уплату своему благодетелю.

Над головой ползли низкие дождевые тучи. Где-то сейчас, точно так же пиная в темноте камни мостовой, неспешно возвращалась из театра в гостиницу Анна Мария. Он и не подумал о ней – ушла одна и ушла. Его мысли вертелись вокруг Кайзерин… Ветер продувал улицу, переполошив кучку палой листвы, вдруг припустившей по мостовой, как бродяга от полицейского… «А дорогою узкой каждый мускул дрожит», – твердил он чьи-то запавшие в памяти стихи.

Улица и в самом деле была узкой и темной, с кое-где тускло мерцавшими окнами. Приближаясь к родному дому, он всегда искал взглядом теплый свет в окнах зальцбуржской квартиры. Случалось, что Леопольд и Анна Мария уходили в гости к Хагенауэрам, тогда в комнатах было темно. Покинутый близкими дом – со случайно оброненной книгой или забытой на стуле шалью – приводил его в смятение, вызывая в душе панику, подобно той, когда дверь детской притворялась, и его оставляли в одного темной комнате до утра. Небытие, первобытный внутриутробный страх узника напоминало ему одиночество; «не быть» – значит остаться одному на узкой дороге, содрогаясь всем нутром, каждым мускулом…

Это чувство «оставленности» на узкой дороге было суждено прежить им всем, в том числе и отцу: «каждый раз, приближаясь к нашему дому [сокрушался Леопольд], меня охватывает тоска при виде наших окон, ибо я всегда жду, что вот сейчас услышу тебя, играющего там на скрипке»…

Все знают, что такое стоять наказанным в углу или слоняться по комнате, будучи запертым. Это совсем не то, если тебя выставят из класса за дверь или даже отправят домой за родителями. Свободой излечивается тягость наказания. Обруганный, пусть даже выпоротый, но свободный. Понятие свободы у каждого своё. Кто-то её ищет в монастыре, кто-то, разбойничая на больших дорогах, кто-то, сидя на паперти перед храмом – у всякого свой путь. Даже в тюрьме кто-то находит свободу, если жизнь в социуме ему не по силам.

Зальцбуржская жизнь кажется бесконечной. День в своем однообразии неощутим как воздух, а годам не видно конца. «Таких две жизни за одну», мог бы сказать Вольфганг, он готов отдать. В то время как в путешествии день идет за два, столько ярких переживаний, и года выпархивают мотыльками с их коротким веком.

И вдруг трижды, как выигрыш в лотерею, выпадал их семье Мюнхен : трижды за семь лет – с их последней поездки по Европе, закончившейся 25 сентября 1773 года.

ПРЕМЬЕРЫ

Первое, что приходит на память – суматошные письма Наннерль, такие живые, полные энтузиазма, нетерпения, вперемежку с милыми женскими капризами, с настойчивой просьбой – не забыть и проследить, чтобы жилье в Мюнхене, по возможности, хорошо отапливалось. Еще вчера Наннерль вместе с мамá посетила в Зальцбурге графа Зоро, а сейчас уже непринужденно болтает в Мюнхене с подружкой за чашечкой кофе. «Я сплю в комнате с фрау фон Робиниг и с фрейлейн Луизой, и обедаем мы своей компанией». Отец, тонкий дипломат, плетет при дворе курфюрста невидимые сети, чтобы поймать в них недругов Вольфганга. А тот целыми днями пишет оперу, не замечая раскручиваемых интриг, препираясь с сестрой за столом, дурачась и подразнивая её, чтобы сбросить напряжение. Музицирование за полночь в кругу артистов, репетиции, восторги одних, затаенные взгляды недоброжелателей, шумный успех в зале и ощущение провала на сцене – всё это тоже Мюнхен… Но… чтобы представить себе какой была для семьи Моцартов атмосфера Мюнхена 1775-го, надо побывать за кулисами театра во время «генеральной», когда спектакль на выпуске. Определим обстановку тех дней одним словом – закулисье , и обострим – закулисье во время заграничных гастролей . Неразбериха, состояние восторженное, близкое к истерике. Все обо всем спрашивают, ответов никто не слушает. Ничего не успевают, но все достопримечательности уже обегали, и – кто и как устроился, живо и пристрастно обсудили. Все под присмотром, чтобы не упустить чего, чтобы не обделили. Ревнивый глаз на тех, кого знакомят с власть предержащими. Кутерьма с раннего утра до полуночи. Ария пишется в постели, за кофе, посреди ужасающего беспорядка – никто даже не смеет пикнуть, папá ходит на цыпочках. Ария написана и – певицы, певцы, титулованные друзья, переписчики нот из театральной конторы уже столпились в передней. С одними надо переговорить, туда-то съездить на поклон, не забыть перехватить графа Зэау до репетиции – надо оказаться одновременно в пяти местах сразу. «Первая репетиция оперы Вольфганга, состоявшаяся утром в 10 часов, имела такой успех, что премьера была назначено уже на 5-ое января, хотя певцы могли бы и лучше разучить свои роли».