Александр Ковальский - Ловец желаний

– Смотри. Это – сноловки. Нападают на тех, кто уснет не в доме.

– Кровь сосут? – замирая от сладкого ужаса, спросил мальчик.

– Если бы они кровь сосали, вас бы всех уже на свете не было. Ты чем меня слушаешь вообще, дитя? Я же сказал – сноловки. Вы засыпаете, они приходят и пьют ваши сны. Так что слушайся мать и не спи где попало. Понял? А теперь беги.

Конечно же, он соврал. Пускай не во всем, но в мелочах точно. В существенных мелочах, но малыш все равно бы не понял.

Дети не ценят времени. Иногда кажется, что они его вообще не чувствуют. Тогда как время и есть единственное, что превыше всех сокровищ мира.

Сноловки отлично это знают. И охотятся они вовсе не за глупыми людскими снами, а за ним, за временем. И казалось бы, что там – потерять две минуты или полчаса, или даже несколько часов собственной жизни. Когда ты меряешь отпущенное тебе на годы, какое значение имеет потеря часа? И мало кто задумывается, что, к примеру, в один далеко не счастливый миг тебе может не хватить именно тех самых пяти секунд, чтобы вывернуться из-под несущегося на тебя автобуса. Или не успеть купить билет на последний поезд, который вот сейчас въезжает на уже готовый рухнуть мост. Или обнять дорогого человека. Или сказать самые важные в жизни слова.

Кто об этом думает, когда жизнь прекрасна.

И сноловки отлично пользуются людской беззаботностью.

А еще, если заснуть вот так, на лавочке в парке или, к примеру, на летнем лугу, надолго, на пару часов, эти паршивые твари могут украсть не только твое время. Человеческой памятью они тоже не гнушаются. И это их свойство – как раз то, зачем они нужны таким, как он, Михель Штерн.

Человек, умеющий исполнять чужие желания.

Он явился в городскую управу уже к концу дня, едва ли не за полчаса до закрытия, и еще минут десять выяснял отношения с охранником. Тот был убежден, что в управе проходимцам вроде Михеля не место, а когда узнал, что тот ищет отдел социального вспомоществования, нисколько не смягчился, а даже наоборот. И сопровождал Михеля до дверей кабинета, до той минуты, пока пожилая чиновница, которая, собственно, ему и была нужна, не махнула устало рукой: идите, мол, все в порядке.

Ничего не было в порядке, на самом деле.

Ничего.

– Не могу сказать, мейстер Штерн, что мы здесь все рады вашему визиту,

– Мне от вашей радости ни холодно, ни жарко, – сообщил он спокойно, уселся в кресло для посетителей, потянулся и налил себе из стоящего тут же графина воды. – Вы просто отметьте там у себя, что вот, прибыл, лицензию на работу мне подпишите, и я пойду. А в дискуссии о социальной справедливости и прочих тонких вещах мы вдаваться не будем. Тем более, что вы же сами видите: интересы больных, хромых и слабоумных ни в малейшей степени не страдают.

Чиновница смотрела на него с плохо скрываемым отвращением, но Михелю было ровным счетом на это наплевать. Она даже представить себе не может, сколько он перевидал таких лиц – с поджатым курьей жопкой ртом и ненавистью в тусклых глазах.

– Если бы я только могла, мейстер Штерн, однажды я сделала бы в вашей конторе заказ. Я пожелала бы, чтобы всех вас никогда больше не было на свете.

– Но к величайшему сожалению, всех ваших сбережений не хватит на то, чтобы даже взяться за дверную ручку нашего богоспасаемого заведения, – сказал Михель с притворным и от того еще более ядовитым сочувствием. Он никогда не жалел таких, как эта. Хотя бы потому, что ненависть – непродуктивна. – Но вы не отчаивайтесь. Однажды вам может повезти, и вы выиграете в лотерею. И тогда я приду к вам.

Они сидели в молчании и смотрели друг на друга. Склоняющееся к закату апрельское солнце освещало кабинет мягким рыжым светом.

– Вот ваша лицензия, – сказала чиновница наконец, доставая из ящика стола скрученную в трубку и перевязанную ярко-зеленой лентой бумагу. На ленте болталась упрятанная в кожаный футляр сургучная печать. Все как положено, с церемониями и прочими танцами с бубном. – Вашу… клиентку зовут Марта Леманн, Раттенштрассе, дом восемь. Я прошу вас – будьте милосердны.

Эту улицу назвали Крысиной не потому, что здесь от серого воинства негде ступить, понял он, едва завернув за угол. Обочины улицы Раттенштрассе, стволы деревьев, фонарные столбы – все густо заплетено было мышиным горошком. Мелкие сине-розовые цветы светились в темной зелени, и Михель сперва удивился —середина мая, и вроде бы не ко времени, – а потом и забыл. Мало ли чудес бывает на свете.

В черной воде канала отражались поросшие зеленой травой берега; по сторонам стояли хорошенькие, будто пряничные, домики с черепичными крышами, с цветочными горшками на окнах и у аккуратных крылечек. Домики утопали в садах. Яблони, вишни и сливы, и все это цветет, белым, розовым, сияющим, и летят по ветру лепестки, плывут по черной воде канала. Утки толкутся у бережков, мальчишки с удочками, невзирая на поздний час, сидят на горбатом мостике.

Идиллия, да и только.

В эту часть города не доносились ни звуки трамваев с бульвара, ни прочий городской шум. Казалось, эту улицу вынули целиком из какой-нибудь сказки, взяли бережно на ладонь и перенесли сюда. Чтобы он, Михель Штерн, увидел – и замер с открытым ртом.

Но он слишком много повидал и разучился удивляться. К тому же, он всегда смотрел на вещи трезво, и цепкий взгляд невольно выхватывал подгнившие балки стропил, пятна плесени и дождевые потеки на стенах домов, тусклые стекла, яблоневые ветки, которые давно следовало бы спилить… приметы бедности и запустения бесчисленны, если уметь их замечать.

Или это просто наступающие сумерки?

Он побродил возле дома Марты Леманн, его будущей клиентки, поглядел в окна – они были занавешены такими плотными гардинами, что разглядеть ничего внутри было невозможно, несмотря на уже зажженные в комнатах лампы. Еще Михель попытался познакомиться с местным кошаком. Кошак был рыж и нагл, с ободранным правым ухом, и на все предложения Михеля свести знакомство поближе только зыркал зеленющими глазами и презрительно дергал хвостом. Явно чуял, что именно спрятано в сумке. Впрочем, содержимое сумки горячего желания подружиться тоже не изъявляло.

Сноловки и коты – звучит еще нелепее, чем коты и мыши. Ну еще бы, как он мог забыть.

Михель вернулся сюда утром, таким же ярким и прозрачным, как весь вчерашний день. И кошак обшипел его, сидя на столбике ворот, а яблони, когда он проходил по дорожке к дому, осыпали водопадом ледяных капель. У капель был странный горьковато-сладкий вкус.

Дверь открыла женщина средних лет, в простом клетчатом платье и льняном фартуке. Забранные на затылке в пучок темно-русые волосы, невыразительное лицо, с которого будто вытерли влажной губкой все краски.