Мария Метлицкая - Свои и чужие (сборник)

– Я порядочный, Элла. Конечно, порядочный, – тут он задумался и замолчал. – Думаю, немного найдется людей, считающих меня отъявленной сволочью. Но, Элла! Самая порядочная и самая верная у нас все же ты. И она, твоя сестрица, это отлично знает. И все же – задумайся, Элла! Наша жизнь принадлежит теперь только ей. Мы без нее ничего не можем – ни побыть вдвоем, ни пойти в кино, ни уехать в отпуск. Везде она. Всюду она. Она манипулирует тобой, а ты это терпишь. А у тебя, между прочим, семья. Но ей наплевать. На тебя – в первую очередь! Про меня она вообще не думает – меня просто нет. Или я есть только тогда, когда нужно ехать в бассейн или к врачу. Ладно, лично мне все равно. Но я не могу спокойно смотреть, как она уродует твою жизнь, Элла! Наша жизнь превратилась в ад. В ад кромешный! Ни ночью, ни днем нам нет покоя. Она, твоя милая родственница, с нами везде – зримо или незримо. И еще, Элл. Я, честно, не знаю. Вернее, никак не пойму. Ты, Элка, святая? Или, прости меня, дура?

И он замолчал. Молчала и Элла. Она сидела на стуле, опустив голову, и по ее щекам текли слезы.

– Что же нам делать, Валерочка? – еле слышно проговорила она. – Что же нам делать?

Он тяжело вздохнул, прошелся по комнате, постоял у окна и, не поворачиваясь к жене, твердо сказал:

– Что-то решать, Элка. Надо что-то решать.

Он снова замолчал, потом подошел к ней, подвинул стул и сел ровно напротив.

– Милая моя! Она ведь… погубит! Все погубит, что есть. Сначала выживет меня. Потом доконает тебя – выпьет все соки, выжмет как тряпку.

Элла мотнула головой.

– Это все слова, Валерочка. Я… не могу… куда-то ее деть. Понимаешь? Сдать ее в пансионат? В хоспис? Куда? Уйти и оставить ее? Ее и дядьку? Она ведь… не сможет себя обслужить!

– Ты в этом уверена? – усмехнулся он. – У нее сейчас стойкая ремиссия. Так говорят врачи. На год она отпущена на волю. Пусть привыкает. Пусть привыкает жить одна и ухаживать за собой. Хотя бы за собой, Элла!

– И что дальше? – тихо, одними губами спросила она.

– Дальше? Да как ты захочешь. Переедешь ко мне. Будем по-прежнему ходить за Ильей. Или – так, наверное, будет проще, – заберем его к себе. Его квартиру можно сдавать. Плюс аренда квартиры сестрицы. И этого вполне хватит на сиделку для мадам. Самую лучшую, надо сказать. Или даже вот так – она едет обратно. В Финляндию. И уходит там в… в этот самый пансионат. Для больных стариков. У нее есть гражданство, а это значит, что право на это она имеет. А уж там социальные службы – не нашим чета!

– Я… подумаю, – ответила Элла, – до завтра, ладно?

Он кивнул, развел руками и сказал:

– Разумеется! Даже невесте дают пару дней. А ты, Элка, жена!

У двери он обернулся.

– Я поеду к себе, Эл. Не возражаешь? А завтра – звони!

Она так бы и сидела до вечера. Словно в забытьи, в полусне.

Очнулась от окрика Эммы – как всегда, резкого и требовательного.

Тут же вскочила, побежала к ней в комнату, засуетилась, заохала, закудахтала, словно наседка:

– Поесть? Попить? Погулять? Памперс? Включить телевизор?

Эмма капризничала, ругала сестру за неловкость. Потом сильно обидела ее, и Элла выскочила за дверь.

Она слышала, как сестра включила телевизор – на самый громкий звук, наплевав на соседей, отца и сестру – было уже хорошо к полуночи.

Элла пришла к себе, сняла халат и легла. Не спала до зыбкого, серого рассвета. Нет, Валера абсолютно прав. Так больше нельзя. Она убивает меня. Я это просто чувствую! Вытягивает мои последние силы. Нет, все не так! Я была бы согласна на все. Если бы… если бы не ее натура. Ее паскудная, надо сказать, сущность и ее существо. Она выживала моего мужа – методично и целенаправленно. А он ей ни в чем не отказывал! Он ей не нужен – он раздражает ее. Он нужен ей как водитель, прислуга – не больше. Впрочем, ей все нужны как прислуга. И она своего добилась – она его выжила. Ну, какой мужик, даже исполненный благородства и жалости, будет терпеть такое? Даже от жены не всякий будет, а тут – просто родня. Да и то – не его.

А мне… Мне надо спасаться. Спасать себя и свой брак. Любой вариант – Финляндия, Москва. Пансионат или сиделка – любой! А у меня – семья, муж. Я никогда не жила так, как хотела. Как жила она – всю свою жизнь. На всех наплевав. А я буду спасать свою жизнь. И своего любимого мужа. Нет, конечно, я всегда буду рядом, если во мне будет нужда. Я не отказываюсь от нее – ни на минуту. Но будет так, как я… мы… решили!

Она так и не уснула – встала в шесть, выпила таблетку от головной боли, потом чашку крепкого кофе, наплевав на давление, – необходимо прийти в себя. Разговор будет сложным и, разумеется, долгим, а ей надо хорошо соображать, аргументировать. Объяснить. Просто все объяснить. Эмма же умный человек. И совсем на такой уж плохой. Просто… жизнь так сложилась.

Я же не предаю ее. Я все сделаю так, как захочет она!

Она заглянула к сестре – Эмма спала, и спала, по-видимому, крепко – чуть приоткрыт рот, лицо спокойно и разглажено, дыхание равномерно.

Она смотрела на нее, и сердце сжималось от жалости, тоски, страха и еще… от любви.

Разговор был коротким – совсем не то, что ожидала Элла.

Перебив ее после первых трех предложений, Эмма широко открыла глаза и тихо, но четко спросила:

– Ты бросаешь меня, Элик? Ты от меня уже отказалась?

Элла стала горячо убеждать ее в обратном, пытаясь найти все более весомые аргументы, но сестра отвернулась, и было только слышно, как она тихо глотает слезы.

Потом она повернулась, посмотрела Элле в глаза и сказала:

– Ты предала меня, Элка! Просто банально предала. Вот и все. Ты выбросила меня на помойку. И правильно сделала. Зачем я вообще ? Кому я нужна? Старая рухлядь. Больная корова. Обуза и тягость! Видишь, я даже тебе не нужна. Да что говорить – я себе не нужна! Нет, ты права. На свалку меня, ты права. А ты – будешь жить. Кому же, как не тебе, дорогая!

И заплакала крупными хрустальными девическими слезами. А потом, минут через пять, вдруг остановилась и посмотрела на Эллу:

– Я поняла, Элик, я все поняла! Конечно же, муж – аргумент весомый. Сколько ты с ним? Пару лет? А-а! А нам с тобой, Элка? И все эти годы…

– Не все, – заметила Элла.

– Да все! – махнула рукой сестра. – А что там у меня было – так никто же не знает всей правды. Я жила с алкоголиком. А ты знаешь, что это такое?

Потом она закрыла глаза и сказала:

– Я очень устала, Эл. Я все поняла. Завтра скажу тебе, что я решила. До завтра я могу побыть здесь? У тебя?

Анна Васильевна Маковкина, жившая в том же доме в Черемушках, где всю жизнь прожила и Элла, пожалуй, последний, самый древний старожил, глядела в окно, радуясь, что квартиру тогда, в шестьдесят шестом, они получили на первом этаже. Красота – все видно и всех. Анна Васильевна была уже почти неходячая – подвели ноги, заразы! Видать, больно много бегала в жизни. На улицу ей теперь путь был заказан – ох, а как же она любила выйти на лавочку у подъезда! С раннего утра, невзирая на погоду (если холодно – оренбургский платок и драповое пальто), а уж если тепло! – она открывала окно и глядела во двор. Жильцы и гости входили в подъезд, выходили, бежали к остановке или неспешно шли по своим делам. Анна Васильевна всех, разумеется, знала. А как же – сколько лет здесь прожила, и сосчитать страшно! Те, кто был из своих, приветствовали ее по-разному – пожилые доброжелательно, справляясь о здоровье. А молодые – раздраженно. Сидит бабка в окне и ко всем пристает! Любопытная бабка. Противная.