Алина Николевская - Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак

Не улыбался мой блондин, сидевший не там, где вчера, – в зале в смысле расположения мебели вообще всё было не так, как вчера. Так вот он сидел за одним из столиков центрового полукруга, напротив большого плазменного экрана, на котором одна картинка сменяла другую, но все они были отражением изысканных, пёстрых и одновременно меланхоличных образов нездешнего мира. Ландшафты с замками, горы, охотничьи угодья, кони, породистые собаки, кусочек неба с радугой, рыцари, странствующие монахи, прекрасные дамы, одна из которых глубокой ночью поднимается по витой лестнице сторожевой башни и входит в каминный зал. Высокие своды потолка на стройных желобчатых колоннах теряются в темноте, там летает, натыкаясь на стены, пленная ласточка, через окно – переплёт в форме лилии – заглядывает луна, она освещает фигуру карлика-шута, безнадёжно влюблённого в свою госпожу, которая идёт по мозаичному полу, роняя из букета одну розу за другой. Карлик поднимает цветы, прижимает к лицу, острые шипы ранят кожу, слёзы смешиваются с кровью.

И всё это под музыку, полную холода, слёз и отчаяния, бездонно глубокую, благодаря высокому, хрустального тембра женскому голосу и вторящему ему словно эхо низкому мужскому.

– Это «Лакримоза»? – спросил я, усевшись на стул рядом.

– «Лакримоза», – кивнул блондин. – Только настоящая моцартовская, являющаяся последней частью «Реквиема». А ты думал это группа Тило Вульфа?

– Неважно, что я думал, – от раздражения плечо моё нервически дёрнулось. – Я, кажется, забыл поздороваться.

– Ну, привет, – он внимательно на меня посмотрел. – Я рад, что ты пришёл. Всё-таки, пришёл. И не беспокойся, пожалуйста, твоё неброское личико совсем не в моём вкусе.

– Ты тоже даже не герой моих ночных кошмаров, – парировал я, находясь в недоумении, – вот какого, спрашивается, расселся тут и не ухожу?

– Не сердись. Скажи лучше, как тебя зовут.

Он произнёс это в свойственной ему подкупающей манере – с искренней теплотой в голосе. И вновь повторилось вчерашнее чудо, – как бы даже против моей воли все его предыдущие фразы, ещё несколько секунд назад казавшиеся претенциозными и оскорбительными, перестали таковыми казаться.

– Прозорливый Идиот, – сказал я.

– О, как интересно! – он прищурил глаза, окаймлённые лентой из чёрной туши. Значит, ты отказываешься участвовать в общественной жизни, да ещё и считаешь такое поведение правильным с точки зрения исторической перспективы?

Я поднял брови.

– С чего ты это взял?

– С того, что в Древней Греции идиотосом называли человека, принципиально не участвовавшего в общественной жизни.

– Да? Я не знал.

– А ты в ней участвуешь?

– Нет.

– Я тоже нет. Значит, я тоже идиотос. Но ты же у нас ещё и Прозорливый, то есть умеющий предвидеть ход событий. Это, между прочим, здорово! Можно я буду звать тебя Прозо? Просто Прозо. Ты не против?

– Не против.

– Ну вот, а я Влад.

Блондин улыбнулся – первый раз за время нашего знакомства, – и я увидел в ряду белых ровных зубов длинные вампирские клыки. Отвести от них взгляд было невозможно, а смотреть, тупо выкатив глаза, человеку в рот, – неприлично. Хорошо, что он выручил меня сам. Спросил, принимая серьёзный вид:

– Нравится?

– Настоящие? – уклонился я от прямого ответа.

– Нет. Накладные. К сожалению, настоящие, в смысле имплантанты, я себе позволить не могу. Я же работаю. Нельзя отпугивать потенциальных заказчиков.

– А кем ты работаешь?

– Я ландшафтный архитектор. Работа хорошая, – как у палача из анекдота – на свежем воздухе и с людьми.

Я выдавил из себя пару вежливых смешков, потом небрежным тоном осведомился:

– А к чему они тебе, эти накладки? Зачем?

– Ну как же, – он пожал плечами. – Положение обязывает. Самого знаменитого вампира – графа Дракулу из Трансильвании звали Владом.

– Вла-ад, – потянула его за рукав девушка, похожая на несчастную, выброшенную на помойку дорогую куклу – рваные колготки, длинные сетчатые перчатки в дырках, пышная, как балетная пачка, мятая кружевная юбочка, спутанные волосы розово-сиреневого цвета, но главное – большая, чёрная, нарисованная на щеке слеза. – Влад, как тебе моя новая причёска?

– Отлично, Агата, детка, – он притянул её к себе как ребёнка и поцеловал в лоб. – Здравствуй.

– Здравствуй, – отозвалась она, косясь на меня. – А где клавесин?

– А на прежнем месте его нет?

– Не знаю, – протянула она, вытянув губы трубочкой. – Я ещё не проверяла.

– Ну так иди проверь. Думаю, он там же, где всегда. По крайней мере, я на это надеюсь, – это Влад сказал уже мне. – После вчерашнего нашествия варваров всё может быть. Кстати, ты знаешь, что варварами в третьем веке нашей эры называли германские племена готов, которые к готике как стилю никакого отношения не имеют.

– Я этого не знал, – рассеяно обронил я, глядя вслед удаляющейся Агате, – ножки у неё были очень даже ничего.

– Так знай, что термин «готика» был введён в эпоху Возрождения как уничижительное обозначение всего средневекового искусства, считавшегося «варварским». Понял?

– Это понял. Я другого не понял, зачем вы в ваш клуб приглашаете готов-варваров, вроде вчерашних «фронтёров» и их фанатов? Если они вам по духу не близки?

– Не близки, – мотнул головой Влад. – Но почему бы не дать ребятам из Швеции подзаработать. Это во-первых. Во-вторых, клуб «Фантазус», кстати, Фантазус в римской мифологии бог грёз – сын бога сна Гипноса и брат Морфея. Так вот наш клуб, хоть и элитарный, но не закрытый. Мы и приглашаем гостей, и сами ездим в гости. Совсем недавно побывали в Польше на очередном dark-independent-фестивале. Представь, три дня аккуратного безумия в Болковском замке – свечи, музыка, танцы, новые знакомства на фоне старинных интерьеров, реки горячительных напитков и, как следствие, уверения в вечной любви и дружбе.

– А в чём элитарность вашего клуба? – спросил я, глядя, как отодвигают в сторону экран и выкатывают на сцену клавесин – похожий на миниатюрный рояль инструмент, только с двумя клавиатурами, и контур «крыла» не плавный как у рояля, а угловатый.

Влад, тоже внимательно следивший за тем, что происходило на эстраде, обратил взгляд на меня.

– Здесь собираются лучшие представители отечественной готической субкультуры. Я не говорю, что наш клуб такой единственный, но он из числа самых достойных.

Я хотел было указать на парня в чёрном цилиндре, с набелённым как у арлекина лицом, с красным, похожим на рваную рану ртом, и язвительно бросить: «Так уж и лучшие!». Но парень сел за клавесин и взял первый аккорд, ясностью тона напоминавший эхо над горным озером. Затем звук словно взбежал по винтовой лесенке, увешанной колокольчиками, и к нему присоединились шелест ударных и элегические стоны гитары. Ударник и гитарист тоже выглядели как те ещё клоуны, но теперь это не имело значения. Ну вот, а потом запела Агата. Так тихо, что это скорей напоминало завораживающий, словно молитва, протяжный шёпот. Подобная исполнительская манера свойственна Карен Энн Зейдель, слушать которую – всё равно, что с ней целоваться, – дыхание с лёгким запахом сигарет «Gauloises», ботфорты набиты украденными драгоценностями, а её билет до Палермо – это лимонная косточка, растёртая в пыль челюстями химер, охраняющих собор Парижской богоматери. Фатально и чертовски сексуально.