Алексей Мефодиев - Девушка и писатель (сборник)

© А. Мефодиев, 2005

© «Летний сад», оригинал-макет, оформление, 2005

Как-то раз в начале июня в субботу Иван Иваныч шел берегом реки. Было это утром. Хотя утро уже не было ранним, все же это было еще утро, и потому все вокруг продолжало говорить о том, что день только лишь начинается.

Солнце, еще не достигшее своего зенита, как будто сообщало:

– Видите, я еще только начинаю свой путь по небосводу. И вам внизу еще много и многое отпущено.

Тут следует сразу же отметить, что Иван Иваныч никак не ощущал себя находящимся внизу. Более того, душа его скорее парила на уровне как минимум того самого солнца.

Оставив ненадолго хоть и парящую, но все же бренную душу Иван Иваныча, вернемся к причинам, ввергшим ее в столь легкий полет. Так как утро не было ранним, Иван Иваныч имел возможность хорошенько выспаться. Стоит ли говорить, что не имевший обыкновения утруждать себя субботне-воскресным трудом, Иван Иваныч с доблестью реализовал возможность полноценного сна. Сколь многим известна важность полноценного сна в жизни человека обычного! Да и, пожалуй, не совсем обычного, а чем-то даже выдающегося человека, к коим, по детской наивности, столь свойственной многим вполне серьезным и взрослым людям, тайно относил себя Иван Иваныч.

– Почему тайно? – спросит кто-либо. – В смысле, почему не открыто признавал он себя кем-то исключительным, а тайно. Видимо, это происходило оттого, что не мог Иван Иваныч дать сам себе прямой и ясный ответ, в чем же заключается его непохожесть на других. Все это приводило к некоторой раздвоенности между рациональным рассудком Иван Иваныча и его же неясными душевными порывами. Бывало, в разговоре скажет Иван Иваныч что-то вроде:

– Я, обычный человек… – а душа его с тихим стоном тут же шепчет: «Ну что ты, Ванюша, какой же ты обычный, зачем же так о себе?»

Однако в то прекрасное утро Иван Иваныч шел один и вовсе не думал о вопросах собственной, или чьей бы то ни было исключительности. Ясному взору его открывались бескрайние поля среднерусской полосы. Звонкий треск кузнечиков и пение полевых птиц звучали рефреном Оды радости в ушах Иван Иваныча. Голубое небо, не обеспокоенное ни единым облаком, отражалось своей голубизной и бескрайностью в реке и в безмятежном сознании Иван Иваныча. Собственно говоря, сознание Иван Иваныча и представляло в это время некую реку, мысли его неспешно текли отражением прозрачной синевы неба, сочной зелени травы и, конечно же, по-детски радостно улыбавшегося солнца, все еще не достигшего своего зенита.

Как уже было замечено, мысли Иван Иваныча в упомянутое время не поддаются точному описанию. Одно лишь можно было с уверенностью сказать: были они сочно-зеленого и нежно-голубого цвета.

Некоторое время назад Иван Иваныч дважды пересек быстрым кролем упомянутую реку. Ведь Иван Иваныч считал себя решительным человеком, а лучшим стилем плавания, отражающим решительность натуры, являлся, по его разумению, кроль. Никак не желавшие полностью испариться капельки воды на теле его являли собой свидетельство недавних водноспортивных достижений. Однако не к ним, земным радостям, тянулась ясная душа, но ввысь и вдаль за поворот дороги, за поворот реки – и так до горизонта.

Тут, однако, произошло нечто совершенно неожиданное. Светлый взгляд Иван Иваныча, доселе неопределенно блуждавший по неясным очертаниям отдаленных полей и лугов, неожиданно столкнулся с вполне ясными и, надо сказать, прекрасными очертаниями молодой женщины, которая неспешно шла ему навстречу. Неторопливая походка, истомленный взгляд, загорелое лицо, обрамленное прекрасными золотистыми волосами, небрежно обхватывающая ее стройные бедра повязка – все в ней говорило о безмерной страсти. Взгляд Иван Иваныча, однажды упав на незнакомку, более уж с ней не расставался до самого момента, как они поравнялись. В тот самый миг точно теплой волной обдало его. Он явственно услышал томный шепот. Распутная, согласно пониманию Иван Ивановича, незнакомка прошла тем временем мимо, не взглянув на него. Но что она прошептала? «…Меня…возьми меня», – или: «…бери меня, меня возьми»? Хоровод простых слов, составленных в разной последовательности, дико кружил в бедной голове Иван Иваныча, враз потерявшего всякий покой. Разные мысли на одну и ту же тему одолевали его, наезжая друг на друга и не желая знать никакой очередности. Он думал приблизительно так: «…Послышалось мне или нет? Ведь явно – нет. Но с какой стати? Как с какой? Ты сам-то разве не знаешь. Обернуться? Нет. Вернуться? Да. Зачем? Нет. Чего зачем? Да-а. Исключительна. Наверное, не одна. Откуда она такая изможденная? Мне что за дело? Пойти за ней? И что? Как что. Наверное, не одна…»

Тут, ища ее спутника, взгляд Иван Иваныча скользнул по кустам, обрамлявшим реку. Нет, никого.

Нет, Иван Иваныч так и не обернулся и не пошел за ней в тот раз. Увлекаемый инерцией своего изначального маршрута, он двигался по заданной траектории, как уже не раз бывало в его жизни, не обращая внимания на внешние перемены. Лишь по прошествии времени склонный к аналитическому мышлению Иван Иваныч по-новому истолковывал знаковые события своей жизни – в момент же их наступления они не представлялись ему таковыми. Напротив, они казались ему чем-то отвлекающим, а порой и вредным.

Полуденное солнце беспощадно жгло непокрытую голову Иван Иваныча. Его затуманенный взгляд скользил по окрестным лугам и полям, не особенно их различая, ибо мысли Иван Иваныча, вопреки его воле, двигались в противоположном направлении.

Однажды, где-то в конце бурных восьмидесятых прошлого столетия, когда громадная и некогда могущественная империя Советский Союз, подобно смертельно раненому, но все еще свирепому зверю, в предсмертной агонии доживала свои последние дни, два молодых человека обедали в «Савойе», одном из лучших московских ресторанов того времени.

В ресторане царило внушавшее уверенность спокойствие. Посетителей было немного. Официанты были вежливы и даже, в своем роде, предупредительны, насколько эта характеристика применима к славным работникам общепита советского образца. По периметру трех небольших ресторанных залов стояли кадки с экзотическими цветами. Полы были устланы дорогими коврами, а на стенах висели гобелены искусной работы. Седой пианист негромко перебирал клавиши черного концертного рояля, и популярные мотивы легкой музыки плавно заполняли залы, не мешая при этом разговору.