Валентина Поваляева - Последняя фотография. Из цикла «Чужие окна».Мистическая история

– Зачем? – спрашивал Петя. – И так грустно, а ты еще хуже делаешь.

Славка удивленно смотрел на приятеля, опирающегося после операции на костыли, с ними Сарафанов расстался только спустя полгода.

– Разве ты не понимаешь? Мне кажется, именно ты должен лучше всех понимать! – и столько укоризны было в его тихом голосе. – Смотри, какой я снимок сделал!

Сарафанов увидел… себя. На больничной койке. С загипсованными конечностями. А на первом плане растерянный отец обнимал плачущую мать.

– Здорово получилось, правда? Какой кадр!

– Когда успел? – Петя не скрывал отвращения.

– А в щелочку двери, – похвастал приятель, – когда к тебе родители пришли.

Сарафанов бросил на землю костыль и от души врезал Славке по физиономии.

Разумов не обиделся. Вытер разбитый нос и нацелился фотокамерой на пыльный асфальт, на котором капли крови сложились в странный рисунок.

– Ты не понимаешь, да? – грустно повторил Славка.

Петя не понимал. Может быть, еще и поэтому настоящей дружбы между ними не получилось?

Евгения Николаевна прошлась по выставочному залу, оглядывая экспозицию перед завтрашним открытием.

«А ведь Петр Васильевич прав, – подумала она об электрике Сарафанове, – в этих фотографиях есть что-то зловещее. Излишне натуральное, что делает снимки вызовом обществу сытых и благополучных. Может быть, поэтому Разумов прославился, а его работы покупают коллекционеры? Усмешка судьбы: сытые и благополучные покупают фотографии униженных и больных! Но… что там говорил Петр Васильевич о глазах?»

Рубенская подошла к главной фотографии – портрету самого мастера – Владислава Разумова. Снимок ей не нравился, но организатор выставки настаивал, чтобы именно эта работа стояла на самом почетном месте.

Евгения Николаевна вгляделась в портрет Разумова.

Худое лицо. Высокий, с залысинами, лоб. Нос – картошкой. Толстые губы, а нижняя чуть оттопырена, словно Разумов что-то хотел сказать, но передумал. Седые волосы торчат как у нашкодившего подростка. На подбородке – шрам, который не может скрыть щетина. «Отталкивающая внешность у этого гения, – подумала заведующая выставочным центром, – а глаза…»

Глаза были как живые. Зрачки словно ввинчивались в каждого, кто останавливался напротив фотографии, чтобы ее рассмотреть. Тусклые, но в то же время жадные, словно готовые захватить все, что попадает в поле зрения, глаза Разумова были, пожалуй, единственной яркой деталью портрета.

«Он, безусловно, талант. Но талант порочный, болезненный…»

У Евгении Николаевны сильно разболелась голова, и Рубенская поспешила покинуть выставочный раз.

«Перемена погоды. Наверное, давление подскочило. Как некстати, прямо перед открытием!» – думала женщина, выходя на улицу и закрывая за собой дверь. Она не заметила, что в окне выставочного зала мигнул фиолетовый огонек. Еще. Снова и снова. Словно десятки фиолетовых светлячков заметались за стеклом, рвались наружу.

«Будь неладна эта непогода», – раздраженно подумала Рубенская, шагая по осенним лужам.

Один из «светлячков» пробился сквозь щель в оконной раме и вырвался на волю. Он искоркой закружился в воздухе и неслышно опустился на воротник пальто заведующей выставочным центром, зарылся в ворс. Мигнул и погас.

– Какая невыносимая головная боль, – простонала Евгения Николаевна, – кажется, целая рота маленьких барабанщиков у меня в висках! Скорей домой! Домой!

Женщина остановила попутку и почти рухнула на заднее сидение салона, в полуобморочном состоянии назвала адрес и смежила веки.

«А ведь водитель тебя вовсе не домой везет, – эта фраза прозвучала так ясно, словно кто-то произнес вслух, – довезет до леса, поглумится над тобой и выбросит в первый же попавшийся овраг. Страшно? А чего тебе бояться? Хоть под старость испытаешь, что такое настоящий самец, а то всю жизнь строила из себя барышню кисейную. Хотя кому ты нужна? Бестолковая старая курица».

Рубенская открыла глаза и испуганно посмотрела на водителя:

– Вы что-то сказали? – дрогнувшим голосом спросила она, прижимая к груди сумочку.

– Я говорю, улица закрыта, там канализацию прорвало, все затопило. По дворам поедем, – оглянулся водитель, – а может, вас в больницу отвезти? Что-то вы совсем побледнели. У меня вот так же маме на улице плохо стало, и все. Умерла старушка прямо у мусорных баков, так за бомжиху приняли, чуть не похоронили как безродную. Я в ту пору в командировке был, приехал: дома – могильная тишина. С трудом дознался, куда мамашу девали. Пятнадцать лет прошло, а на душе до сих пор муторно. А вы, похоже, женщина одинокая? Может, и правда, в больничку свезти?

– Нет-нет, спасибо, – Евгения Николаевна с трудом проглотила образовавшийся в горле горький комок. – Я лучше домой. Это просто головная боль. Устала на работе.

– Ну как хотите, – водитель кивнул, – домой – так домой.

Минуты две они ехали молча. Потом водитель, словно пересиливая себя, спросил:

– А вы ведь в выставочном центре работаете, да? Я вас узнал. Я хотел бы вас попросить об одолжении.

– Слушаю.

– У вас, кажется, выставка фотографа Разумова открывается? Я сегодня рекламу по телевизору видел.

– Вы хотите пригласительный билет?

– Боже упаси! Я хотел вас попросить… убрать одну фотографию. Не хочу, чтобы ее показывали в таком виде.

– Кого?! – Рубенская вздрогнула от предчувствия того, что сейчас услышит.

– Маму мою, – тихо сказал водитель. – Эта сволочь знаменитая, видимо, в тот год в наш город приезжал. И сфотографировал ее у мусорных баков, когда она сознание потеряла. Не помог. «Скорую» не вызвал. Только на кнопочку фотоаппарата нажал. Чик-чик! И готов шедевр! Умирающая старуха с помойным ведром! Любуйся, зритель! Если бы я его встретил – набил бы морду! Спекулирует на людском горе!

Евгения Николаевна отпустила сумочку и ободряюще похлопала водителя по плечу:

– Я непременно выполню вашу просьбу! Я поняла, о какой фотографии идет речь. Я уберу ее. Обещаю.

И призналась:

– Мне самой эта выставка очень не нравится. Но управление культуры считает, что работы именитого земляка должны быть в нашем выставочном центре.

– А можно я выкуплю у вас фотографию моей мамы? – спросил водитель, снова оборачиваясь к Евгении Николаевне. – Выкуплю и уничтожу. Никто не имеет права видеть мою маму в таком виде!

Рубенская с трудом понимала, что тот говорит – боль огненным обручем охватила уже не только голову, но и шею, и спускалась ниже.

Преодолевая муки, заведующая вдруг подумала, что если ей так худо, то пусть хоть кому-то станет легче. И сразу пришло решение:

– А зачем вам выкупать этот снимок? – Евгения Николаевна поразилась своей небывалой смелости, но отступать была не намерена. – Здание выставочного центра старое, в подвале водятся крысы. Иногда и в подсобное помещение проникают. Я сколько раз просила в санэпидстанции вывести грызунов, писала и в управление культуры, но все только собираются. Может быть, эта фотография еще не помещена в экспозицию, а лежит в подсобке? Картонная коробка – тара ненадежная. А у крыс такие острые зубы…