Андрей Углицких - Оковы тяжкие падут. Повесть

Примерчики эти, конечно же, можно продолжать и продолжать, но, думаю, что не изменит сути это. Ибо суть – сказана уже.

При этом не стоит забывать, что и другие государства тоже через это проходили. Еще как! Их, голубчиков, также не миновала чаша сия! Только ведь большинство стран, в которых были такие периоды, как-то все же переболели ими, как дети ветрянкой. Или корью. В смысле стойкого пожизненного иммунитета, невосприимчивости к подобным «забавам» в дальнейшем. В отличие от нас, где хворь эта, зараза, болезнь роста, становления (назовите, как хотите), как-то незаметно, но хронизировалась, вошла в плоть и кровь, стала едва ли не нормой… Конечно, случилось так вовсе не потому, что властители и управители наши российские были сплошь и рядом какими-то наособицу уж плохими, злыми, жестокими или мстительными. Нет, нет и нет! Были, были средь них и не злые, и не глупые, и дальновидные даже…

Лифт судорожно дернулся и остановился. В ноги тупо влилась тяжесть торможения. Долота, даже не глядя на указатель этажей, ориентируясь лишь по времени путешествия, безошибочно определил: восьмой. В лифт неспешно, как челн, вплыла дородная женщина в шубе. Шибанул в нос густой аромат духов. Даже дыханье пресеклось. На секунду. Новоприбывшая ткнула наманикюренным пальцем в кнопку, лифт продолжил свое неспешное организованное падение. Долота снова погрузился в себя…

Так вот, были, были – и справедливые, и государственно-мыслящие. Очень цельные натуры встречались. Но гнобили, меж тем, практически все. Почему? А потому, что ничего другого у них не получалось. В принципе. Так, дребезжанье одно. Или – вообще ничего. Ни разумного, ни доброго, ни вечного. В лучшем случае. Ну хоть ты тресни! Лишь народишко, лишь он один не подводил начальников и вождей своих, переводясь легко, становясь «ничем», как бы играючи, естественно, так сказать. Независимо от способа осуществления. Хоть в темницах гноби дурака, хоть топи, как кутенка, хоть кожу с него с живого сдери иль в печь сунь вместо полена – все одно в масть получалось!

Возможно, что ни в одном государстве на свете властям так лихо не катило. А человек, даже если он руководитель самого высокого ранга, он ведь все равно человек лишь. Грешен и слаб он, и потому всегда стремится повторять и повторять то, что у него получается лучше. Если душевнее всего выходит чморение собственных подданных – значит, ситуация эта и будет воспроизводиться в будущем чаще прочих. С тем же вероятием, с каким, к примеру, солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Таковы уж законы психологии, против которых не попрешь…

В свое время, в попытках докопаться до истоков пресловутого российского феномена «народочморения», Долота добрался до фольклора даже. До сказки народной про кузнеца-умельца… Помните? Решил однажды сын-кузнец мастерством блеснуть перед батюшкой своим. Пригласил отче в кузенку. Разогнал горны, расплавил руду. И попросил дать ему задание на изготовление любой вещи. На заказ. Отец выбрал борону. Сын, предвкушая успех заслуженный и скорый, горячо взялся за дело свое горячее. Но, как ни тщился, не вышло ничего. Не борона выковалась, а безобразие форменное. Материал только перевел, стервец! Но он оказался человеком упорным, настойчивым и, к чести своей, даже виду не подал. Наоборот, как мог, попытался переломить ситуацию в пользу свою, вновь обратился к отцу с тем же вопросом, что и в первый раз: что, мол, еще сделать? Только теперь – из той, несостоявшейся уже, бороны. Ибо материалу-то другого больше нету. Почесал отец «репу», повертел уродину в руках, прикинул – вроде бы, на лопату материалу еще хватало. Должно было, во всяком случае, хватить. И заказал сынку лопату. Опять затюкал молотом добрый молодец-удалец, пуще прежнего мехами запыхал. Начал лопату ладить. Но вот беда: и лопата не выковалась! Опять вместо нужной в хозяйстве вещи лишь обрубок уродливый получился. Ни землицы изделием этим не вскопать, ни в овраг выбросить – люди засмеют… Но в третий раз взял слово незадачливый кузнец: «Знаешь, батюшка, а давай-ка, я тебе лучше „пшик“ сделаю, точнее, покажу?» «Как это „пшик“? – удивился отец, но на всякий случай разрешил: – Давай, черт с тобой». А что же, скажите, еще делать ему остается, коль у сына руки не из того места растут? (И отца, кстати, тоже можно понять: родная кровь, как никак). Раскалил «гермес» наш докрасна несостоявшуюся «борону-лопату», прихватил щипцами, да со всего размаху вогнал, жаркую, в кадку с водицей холодной! На контрасте температур сыграл. И не зря, как выяснилось, старался. Огласилась кузня шипением, повелась паром – в двух шагах не видать ни хрена! «Вот, – с гордостью воскликнул сын, когда туманное марево рассеялось, – видишь, какой у меня „пшик“ замечательный вышел! Всем пшикам – пшик!» Чумазое лицо трудоголика, покрытое бисеринками пота, едва ли не сияло от счастья: угодил-таки, справился!..

Примерно так же, по мнению Долоты, обстояло дело и с большинством российских управителей: за какое доброе дело ни возьмутся – все из рук валится. Или перекалят материал, или не дотюкают. Или не раскочегарят, как надо, горн, или рукавицы забудут надеть, руки о заготовку обжигают. Единственное, что лихо получалось в итоге – тот самый «пшик»… Особенно часто сказка эта, с «пшиком», почему-то вспоминалась Долоте, когда наблюдал он из окна кухонного (из него лучше всего видно было) за участившимися в последнее время салютами праздничными.

Самое же любопытное заключалось в том, что и народ-то уже как бы и не возражал против экспериментов, которые осуществляли над ним власти, со временем привыкаешь ко всему. К чморению – тоже. Может, это какой-то новый, неизвестный науке, вариант синдрома «стокгольмского»? Смирился, выходит, окончательно. Исправно умирал, ничего не скажешь, как назначено и где велено. По первому, так сказать, призыву. Десятками, сотнями тысяч, миллионами дуба давал. Дуплился, жмурился – любо-дорого посмотреть, голова к голове, ноги к ногам – аккуратно! В отдельные исторические периоды (голь на выдумки хитра) даже в штабели приспособился укладываться сам, заранее, значит, чтоб оставшимся потом с трупами не вожжаться, а то ведь не натаскаешься. При масштабе таком руки отвалятся… Как туда уходил? А по-всякому: и куражно успев рвануть рубаху на груди (на миру и смерть красна), и тихо отходя к деду Кондратию в безбелковых отеках несчетных голодоморов и лагерных дистрофий. Иногда успевая за секунду «до» выкрикнуть: «Да здравствует великий вождь мирового пролетариата дорогой товарищ Сталин!» Но по большей части все же молча. Как и жил… Факелами пылающих старообрядческих скитов и огоньками папирос следователей НКВД освещая великую традицию российского «народочморения». Дальше – больше. С известного времени начал народ даже условно делить чморильщиков своих на условно «хороших» и «плохих». «Плохими» стали те, при которых «ни хрена не прибыло». Ни стране в целом, ни собственному подворью в частности. А «хорошие» – те «чморили», конечно же, не только ради самоутверждения. Еще и приварка какого-то ради. В виде территорий, к примеру. Иными словами, если народишко поморили для забавы барской, для баловства, в общем, это хреново; но вот если человеческий материал пошел впрок, в какое-то осмысленное дело, если потрачен, израсходован был, скажем, на приращение территорий – это уже совсем другой коленкор…