Александр Ломтев - Финский дом (сборник)

А вот этот вилок мы тяпать не будем, мы его целиком в кадку положим, хорошо его будет по зиме выудить из погреба, выложить на стол, распластать на крупные куски и – к картошечке да под водочку.

Вроде рецепт на всех один, а капустка у всех по-разному усаливается. Может, и есть у каждого свой секрет, да никто не выспрашивает, каждый считает, что его капустка самая-самая!

Взрослые чужое уменье хвалят, а ребятишки, конечно, своих наперед ставят: у нас мамка капусту вкуснее всех квасит. А у нас с яблоками! А у нас с клюквой! Да у меня козырь неубиваемый – зато у нас тяпки самые красивые! Тут уж кто спорить станет.

Все захвачены капустной кутерьмой, бегают из квартир в сарай, из сарая в квартиры. То и дело крики со двора:

– Васька, паршивец, ты кружок от кадки упер?! Куда дел, признавайся, опять колесо делал?

– Наташа, быстренько сбегай в «деревяшку» за солью, да бери крупную, серую, а то ты в прошлый раз «Экстру» додумалась принести – она не годится, поняла?

Только новенькие со второго этажа, недавно переехавшие в дом, не тяпают капусту, и их Андрюшка, мой сверстник, грустный бродит среди ребятни. А мне не жалко, у нас кочерыжек навалом, бери, пожалуйста!

Вечером взрослые гуляют, ходят друг к другу в гости, сначала говорят про капусту, кто сколько да как засолил, а потом уж и не поймешь – про что…

На столе чего только нет – и холодец, и селедка, и колбаска, капустка тушеная со свининкой. Интересно забиться в уголок и слушать, о чем говорят, как песни поют, про что спорят…

А из угла смотрит на всех строгий лик. И если кто крепкое словцо употребит, вроде даже как морщится осуждающе. Бабушка говорит – грех! И вот что интересно и непонятно. Говорят – Боженька, значит – она, а на иконе дяденька с бородой нарисован…

На застолье пригласили Андрюшкиных родителей, братья ушли к друзьям в соседний подъезд, а меня отправили к Андрюшке: поиграйте там, книжки полистайте.

У Андрюшки в квартире хорошо. Как сказала Наташка из соседнего дома, – шикарно! Мебель полированная так и льется отсветами. На толстом красном (прямо на полу!) ковре – игрушечная железная дорога, на диване вразброс толстые глянцевые книжки с яркими картинками, люстра небывалая, сверкающая хрустальными ромбами, кресла мягкие, уютности необыкновенной. А на круглом столе посреди комнаты огромная хрустальная ваза. А в вазе шоколадные конфеты – горкой! А Андрюшка на конфеты не смотрит, картинки про Шерлока Холмса мне показывает.

– Андрюх, а чё ты конфеты не ешь? Вон их сколько, возьмешь – и не заметят. Они же не считаны?

– Ну их, надоели! Кочерыжка лучше. А хочешь – ешь, папка еще купит.

– А родители не заругают?

Удивительные вещи происходят на белом свете. Оказывается, можно не хотеть шоколадных конфет! Да я тебе мешок кочерыжек, не глядя, сменяю на эти конфеты из вазы. А нам мамка раз в неделю приносит с работы по кулечку «подушечек» «от лисички». Говорит, шла по луговине, лисичку встретила, та для нас с братьями конфеты просила передать. Ну, мы маленькие были – верили, конечно, а теперь в школу ходим, понимаем: в магазине мамка «подушечки» покупает, но, чтоб не огорчать, притворяемся, что верим.

За окном кромешная тьма. Смеясь чему-то, на второй этаж поднимаются Андрюшкины родители. Я бреду вниз, в свою квартиру. Карманы у меня набиты шоколадными конфетами – весёлая и красивая Андрюшкина мама положила: с братьями только поделиться не забудь! Не забуду, не забуду – с ними забудешь…

Новый сарай посереет от дождей и покосится от времени. Андрюшка уедет в другой город. Родители его разведутся, и весёлая, красивая мама решит утопиться в ванне.

Никто не будет квасить капусту в кадках. Зачем, если есть стеклянные трехлитровые банки, которые у нас почему-то принято называть баллонами. Веселых общих «капустных дней» не станет – каждый будет сам по себе. И в волейбол целым двором перестанут играть, и ключи, уходя из дому, под коврик класть уже никому не придёт в голову. И… Да что там, сотрёт время эту жизнь вместе с красным гранитным валуном из-под старого тополя. Да и самого тополя не станет, лишь пенек будет торчать посреди двора.

А «капустный день»… «Капустный день» затаится где-то в глубине памяти и нет-нет, да и всплывет из призрачных глубин, вызванный знакомым запахом первого прозрачного морозца, утреннего инея и осторожного раннего снега…

Дом расселили быстро, так же быстро сделали и капитальный ремонт. И когда жильцы вернулись в свои квартиры, обнаружили, что кухни стали меньше, но зато появились ванны! Ещё из кухонь исчезли старые чугунные печи. Вместо них стояли белые газовые плиты. Ванна в квартире – это так здорово! Шумит вода, плещет горячей струёй в белую эмаль, и мыльная пена растёт сверкающей горой, и сквозь эти пузырящиеся облака пробивается пластмассовый торпедный катер розовой мыльницы, полный стойких оловянных матросов с гранатой в поднятой руке или с автоматом на груди, или с развевающимся навстречу судьбе знаменем.

А чугунной печки с её живым огнём и запахом дыма и сбежавшего молока было жалко.

Я уже и не помню, как познакомился с Колесиком. На построении я стоял где-то посередине, а Колесик в самом конце, он был самым маленьким в секции. Но это как раз по старинной русской поговорке: мал золотник да дорог.

Да-а-а… Пожалуй, то были самые светлые, веселые и беззаботные деньки в моей жизни.

Тренер, по-каратистски сенсей, мерно вел счет:

– Ить… ни… сан… си… го… року… сить… кать… ку… дзю!

На «дзю» мы выбрасывали руку или ногу с особенно резким выдохом через нос – «хм-м!» или криком «киа!». Десятый удар должен был быть самым резким и мощным. В зале тепло и сухо, а за окнами в синеющих ранних сумерках посверкивал иней на косах берез, и по кайме крыши противоположного здания блестели сосульки. Там была зима, небольшой городишко, был Советский Союз, а здесь на стене висел флаг школы с изображением кулака и иероглифами, с портрета иронически смотрел на нас Брюс Ли, и здесь была особая зона, которая никак не пересекалась с зимней страной за окном…

Тренировка длилась три часа, за это время отдохнуть можно было лишь два раза, тренер говорил «минута!» и ровно минуту можно было ничего не делать. Кто-то просто стоял, кто-то садился в позу лотоса, а кто-то валился на деревянный пол и лежал в изнеможении, пока не прозвучит команда на построение. Такие нагрузки выдерживал не всякий. А если учесть ещё и обязательные спарринги, во время которых тебе могли заехать и кулаком, и пяткой практически в любое место… В общем, осенью в группу набиралось человек по сорок, а к Новому году оставалось порой меньше половины.