Максим Васюнов - Следы ангела (сборник)

Дааа, как это сейчас говорят, оторвались мы на славу! А на столе-то, говорю, водки-то шибко много не было, да и закуски-то все – яблоки те же да соленья с картошкой – тогда бедновасто жили-то, беднее теперешнего.

Отец Никодим, наш родненький, тоже с нами посидел, стопочку его уговорили за здоровье села поднять. Да все прощения у него просить стали, как по команде, все только и заладили – прости нас да прости. Он всех, конечно, простил, святой человек, и всех благословил по несколько раз – люди, как в былые времена к разливщику за стопкой, к нему за прощением и благословением подходили. Должно быть, света в сердце батюшки тогда прибавилось – тем только себя и тешим.

Как темнеть начало, как только грушевки снова по небу покатились, отец Никодим встал из-за стола, всех осмотрел и слезы, вот не вру, слезы с яблоко у него. Сказал он тогда: «Ладно, братцы, спаси вас Господь, а мне помолиться еще надо. За вас да за храм молиться буду. И вы когда за меня помолитесь».

И пошел, а все вслед ему смотрели, провожали, и сердце кровью обливалось, жгло в груди, будто все грехи человеческие там собрались, так всем нехорошо сделалось, ведь все помнили – завтра тот день-то, когда храм сносить приедут…

А батюшка до тех пор, пока небо траурным покрывалом не затянуло, все молился в церкви, свечной свет мигал сквозь окна – к тому времени многие уж застеклены были. Блики свечные на стеклах хороводы долго водили, медленные хороводы, под негромкую степенную молитву отца Никодима:

Не презри моления нашего, но испроси нам у Христа Бога нашего тихое и богоугодное житие, здравие же душевное и телесное, земли плодородие, и во всем изобилие, и да не во зло обратим благая, даруемая нам тобою от Всещедраго Бога, но во славу святаго имени Его и в прославление крепкаго твоего заступления, да подаст Он стране нашей и всему боголюбивому воинству на супостаты одоление и да укрепит непременяемым миром и благословением…

Будто кто-то за душу ущипнул утром, подскочил сразу, а в голове об одном мысли – да что это мы, как сволочи последние, поступаем, да неужели мы вот так, за бутылку, храм свой на Дом отдыха поменяем? Да и кому этот Дом отдыха нужен – своих, прости господи, уродов мало что ли, еще будут приезжать – оно понятно ведь, кто приезжать-то будет. А главное – жалко так отца Никодима стало, вот как ребенка жалко, это-то и щипало больше всего.

Ну, что я сделал? Взял вилы да пошел к храму, выхожу – а там уж человек восемь стоит, Гришка с ружьем в тельняшке, Антоха Лыков с приятелем, у них по дубине в руках, бабки с иконами, да продавщица Надька, безоружная, но на лице такая злость – не подходи, подорвешься.

«Ой, Афанасьевич, ты чего на сенокос пошел, что ли?» – Надька-то меня вон какими словами встретила, и ржет, стоит.

Мужики руку пожали, да давай рассказывать, что тоже так же утром-то с ними было – как кто-то изнутри поднимал к храму-то идти, защищать. И все, конечно, говорили – что это больше от жалости к батюшке. Но и за землю свою! Все как-то чувствовали: неправильно это – храм-то под бордель отдавать, да самим вроде как слугами разврата этого окаянного становиться.

Ну, постояли, покумекали, вскоре и батюшка из храма вышел: «Ну, с Богом, ребята, может, еще удастся договориться».

А его, оказывается, Гришка еще в пять разбудил, сказал, что пойдет мафию с ружьем встречать: «Лягу под колеса, но не пущу в село козлов этих». Так и сказал прям. А батюшке и деваться некуда, вроде, как и воевали вместе и другом стал: «С тобой пойду, Гришаня».

И вот мы бандой своей встречать идем гостей наших милых, а они только в одном месте заехать в деревню могли – с дороги, что с райцентра ведет, дорога-то как раз посреди поля бежит, ее до горизонта видать. Стоим, ждем, не курим даже, молчим, как статуи. Мухи перед лицом жу-жу, собаки лают, и такое чувство было, что и поле-то все гудит.

И вдруг зашумело пуще прежнего, задрожало поле-то, смотрим, вдалеке бульдозеры показались, а впереди них машины едут, и «Мерседес» во главе колонны.

«Стоим, стоим», – заповторял Гришаня. Да мы и не думали расходиться. Хоть мало нас, но мы, как говорится, в тельняшках, как Гришка, – стоим, стоим.

«Стоим», – вот заладил! Долго так повторял, меня уже раздражать начал, я к нему повернулся, хотел сказать, чтоб замолчал уже, и тут вижу— из деревни люди к нам идут. Ох, ты, Боже ты мой! Кто с чем! Лопаты, вилы опять же, у мужиков некоторых ружья были. У некоторых и ружье, и косы. Я аж заревел тогда – не подвели, проснулось сердце-то у всех, свет-то, значит, пустили в себя, понимаешь? Во как!

Не считал, сколько человек-то всего пришло, но почти вся деревня с нами вышла! Даже Зойка, пьяница местная, и та прибежала.

«А чего вы на меня уставились? – обиделась аж, представляешь, она тогда еще молодая была, гордая. – Я чо, хуже вас?» – «Вставай, Зоя, за правое дело, вставай», – поддержал ее Гришаня.

Все ближе бульдозеры, вот уж видно, кто в кабинах сидит. Машины ход сбавили.

А в это время сзади Чека подошел, вот уж все подивились. «Чего, братва, не разбудили?» – И обошел всех, в первый ряд встал, да даже вышел чуть вперед, дубину у Антохи выхватил, сплюнул, оскалился. Как есть, на волка похожим сделался.

И еще, слышу, зашептали бабы: «Капустин, Капустин, пришел родимый».

И гляжу – точно, наш глава бежит, задохся весь, но уверенно так бежит, грузно, как генерал. Ничего не сказал, как подбежал. Сквозь толпу тоже в первый ряд полез. «Ты за кого, Капустин?» – спросил Чека. «За всех, за кого еще-то? За своих!» – И так Капустин это сказал сердечно, что спрашивать не стали, а кто для него свои-то, и так понятно.

В общем, когда до нас доехали, мы уже толпой вавилоновской дорогу перекрыли, и, ясное дело, сходить с нее не собирались. Первыми-то всё поняли бульдозеристы, они сразу разворачиваться стали, мужики, видать, хорошие попались. Но, а те, кто в машинах сидел, особенно в мерседесе-то, те еще постояли, поглядели на нас, не знаю, о чем уж они там думали, но явно даже если бы у них у каждого по пулемету было, то они бы не успели всех положить. Хотя если бы мы пулеметы-то увидели, может быть, и струхнули.

Стоят, значит, машины, чуть ближе к нам «Мерседес». Главный их бандит-то, Борис этот, сидит, покуривает, в окно дым пускает. И тоже молчит. Как и мы, тоже все стоим, ни звука.

И вот слышим, как замок в двери щелкнул, Борис, я так думаю, решил выйти, поговорить, да тут сразу Чека с Гришаней отреагировали, оторвались от толпы, сплюнули под ноги, к машине двинулись…

Так и не вышел Боря из своей машины, руку только высунул из окна, махнул всем своим, а помимо «Мерседеса» еще три иномарки дорогущие приехали, все начали резко назад сдавать, да разворачиваться.

Так уносились, будь здоров! Даже бульдозеры по вязкому полю объехали.