Григорий Марк - Двое и одна

– Вы же понимаете, гражданин Маркман, – или вы хотите чтобы я называл вас господином? Так будет точнее? – наша беседа на пленку тоже записывается… Даа… Что-то с памятью у вас явно не в порядке. – Три-четыре затяжки тянется выверенное, неумолимо сжимающееся молчание. Сигареты здесь длятся долго. Он сосредоточенно смотрит в стену поверх меня, словно всматривается в циферблат невидимого спецприбора, измеряющего извилистую правдивость моих показаний. Затем, опять убедившись в своих предположениях, разочарованно вздыхает. – Вы что думаете, двести пятьдесят миллионов советских людей ошибаются, а только вы и несколько ваших друзей правы?.. – Вопрос, разумеется, ответа не предполагает.

Тот же вопрос задал мне, когда я еще учился в десятом классе, наш учитель литературы, как-то случайно услышав мой разговор с друзьями во время перемены. Но в голосе его было больше благожелательного любопытства чем осуждения… А этот…

И тут он заходит с козырного туза:

– Ну что ж, придется вызвать психиатра на следующую нашу встречу. Неумение приспособиться к окружающей среде обычно признак душевной болезни. Чаще всего вялотекущая шизофрения. Как видно, вы в лечении нуждаетесь. У нас есть опыт… гало-пери-дол очень эффективное, хорошо проверенное средство…

Зловещее название лекарства он произнес по слогам и аккуратно подчеркнул интонацией. Без этой ритуальной фразы здесь не проходит ни один «разговор». Обязательный номер программы. Может быть началом жертвоприношения. Но может и не быть. Его размытая тень надвигается по полированному столу. Рассказы о нейролептиках всплывают у меня в голове. Дурдом – самое страшное, и он это хорошо знает. Клятвы Гиппократа их врачи не дают. Вместо лечения просто подводят к самому краю зияющего обрыва. Ты уже смотришь вниз и, замирая от ужаса, ждешь толчка в спину. Но в последний момент могут и отпустить. Нельзя все время думать только об этом.

Почему я должен здесь снова мучиться? Мне тоже хотелось бы бродить по городу белыми ночами, обнявшись с Любой, и шептать ей на ухо веселые бесстыдные глупости, или слушать под утро чьи-то стихи на прокуренной насквозь маленькой кухне, или… А я сижу здесь, у него… Стоит ли тратить лучшую часть жизни на все это?

– Вы вот жалобу в ООН, в комитет по правам человека написали. Жалуетесь, что права ваши мы нарушаем, не даем вам уехать из страны. Придется с этим тоже разбираться. А у нас и так работы по горло.

Я уже знал, что машина на ленинградском главпочтампте часто ломается, когда сортирует письма с необычными адресами, и сотрудникам приходится читать эти письма.

– Я теперь долго вести вас буду, и портить отношения со мной не стоит… – произносит он откуда-то из глубины своего второго подбородка.

«Не стоит» звучит как приказ. В голосе его явно слышен лязг запираемых ключей. Этот звук я хорошо знаю. Свидетель, подследственный, снова свидетель… Бесконечные следствия, следствия без причин.

– Вы понимаете, чем это пахнет? – Он шумно втягивает воздух, принюхиваясь к моему страху. – Или слушок запустим, что вы нам помогать согласились. И слушок далеко пойдет. – Еще одна выверенная пауза. – А вообще-то я помочь хочу. Вот скажите, вы из-за нескольких глупых антисоветских книжек всю жизнь себе собираетесь изуродовать? Неужели они стоят того? Послушайте, мы ведь с вами почти одного возраста. Ну, может, я лет на пять старше. Вы где учились? На матмехе? А я на юридическом. А до него три года в театральном. Но на актерскую зарплату прожить трудно, сами знаете… Вы, я знаю, в шахматы неплохо играете. Я тоже был в сборной театрального… – Он выпускает струю воздуха и улыбается, безуспешно пытаясь очеловечить свою огромную рыхлую морду. Похоже, оценки по актерскому мастерству в театральном у него были не слишком высокими. Я решаю, что взглядом с ним я встречаться не буду. – Думаю, мы с вами подружимся. Человек вы интересный. И я могу быть вам очень полезен… Ладно. – Он еще раз смотрит на стрелки невидимого спецприбора. – Зачеркну это предложение. – Он совсем по-дружески подмигивает. То ли мне, то ли самому себе. – Ничего не меняет. Подписывайте. Вот так…

Я тоже начинаю принюхиваться. Обоняние у меня очень острое и развито лучше, чем слух или зрение. Две собаки перед тем, как вцепятся друг другу в глотки. Два хрипящих молчания. Секунды, набухшие страхом, стекают на ковер, становятся все тяжелее. Волкодав и дворняга… Я уже хорошо знаю, чем это пахнет… Какой-то навязчивой, удушливой гнилью. С примесью серы. Его лейтмотив. Волкодав чует, когда его боятся. Профессиональное чутье, натасканное годами усердной службы. Я свирепо фыркаю, чтобы выдуть из себя его запах, но он сразу же возвращается… Каждое утро, когда Ведущий открывает рот и произносит свой первый вопрос, отравляющий жирный дух – застоявшаяся сивушная вонь, идущая откуда-то из глубины его души, – снова набрасывается на меня. Я и курить-то начал, чтобы его заглушить. И дым всегда выпускал через ноздри, чтобы не вдыхать воздух, который выдыхает альбинос…

Он встает и подходит ко мне вплотную. Стоит неподвижно, сложив на груди сильные белые руки. Сейчас он кажется гораздо выше. Вот-вот взлетит и нависнет надо мной. Я наклоняю голову, обнажив свою незащищенную шею.

– Видите, сколько накопилось?

Ромбоносный капитан театральным жестом приподнимает мою увесистую папку с белыми шнурками, едва удерживающими антисоветские действия и порочащие слухи. Спрессованная доля страданий моих и страхов в казенной юдоли Большого Дома.

Он вдруг стал говорить очень тихо, и от этого стало еще страшнее:

– Тянет она года на четыре.

Он запихивает папку в специальное отделение стального сейфа. Наверное, и теперь, когда я вспоминаю этот допрос, через четверть века после того, как ее туда запрятали, эти действия и слухи, надежно зафайленные в их суперкомпьютер, мирно там гниют.

– Скоро всерьез придется вами заняться… Ну ладно, давайте пропуск, я подпишу… – Он поднимает свои тяжелые веки и, заслонив рот пухлым кулаком, изображает зевоту. Потом отходит назад. Рот немного отдаляется. Он бросает на меня презрительный взгляд, будто нехотя отдает команду «Вольно!» С лица его исчезает всякое выражение. – И не вздумайте уезжать из города… – резко выдохнув, произносит он. Еще один удушливый выхлоп бьет мне в лицо. – Мы вас, если надо, и в Америке найдем!

Я оглядываюсь назад. Альбинос-капитан сидит за своим массивным столом неподвижно между двумя горящими настольными лампами. Настороженные уши, оттопырившиеся после многих лет прослушивания записей телефонных разговоров, удовлетворенно подрагивают. День прошел не зря. Перелистывает дело, поднимает телефонную трубку и начинает говорить. Слова его становятся тише и наконец совсем исчезают. Кто-то выключил звук. Вслед за звуком медленно исчезает изображение.