Маша Трауб - Уважаемые отдыхающие!

А пока Ильич лежал без сна, прикрывая ладонью глаза от слепящего луча фонаря. Что ж, люди гуляют, отдыхают, их понять можно. Ресторан тоже должен работать и зазывать клиентов. На фонари и свет отдыхающие слетаются.

Была бы рядом с Ильичом женщина, Галина или какая другая, так давно бы встала, ругаясь, занавесила окно поплотнее, шторку лишнюю прицепила, придумала что-нибудь. Только не будет у Ильича ни Гали, ни какой другой женщины. Потому как опоздал он. С Галей точно. Они уже давно все пережили.

Он повернулся на другой бок, но фонарь добивал до стены. Ильич подумал, что завтра все-таки попросит Галю повесить лишнюю занавеску. Она придет, не откажет. Ни разу не отказывала, если Ильич просил. И Славик обрадуется. Он всегда радуется, когда Галя «в гости» приходит. Хотя ведь знает, что она тут, рядом, в соседнем номере. Но даже если так, то все равно в гости.

Ильич слышал, что Галя тоже не спит – окно открыла, потом прикрыла. Ходит по номеру. Может, прямо сейчас пойти, позвать? Но он знал, что не пойдет. Ни сейчас, ни завтра утром. Все равно нельзя. Все в прошлом, в другой жизни. В той, о которой и вспоминать не хочется.

Виктор Ильич, Ильич, всю жизнь прожил в этом поселке городского типа. Раньше – просто поселке, а теперь поселке «типа». Родился, правда, в городе – мать по серпантину везли, ели успели. Мать после родов даже в город не ездила – боялась серпантина до истерики. Ее тошнить начинало от одной мысли о дороге. Думали, пройдет, но не прошло. На машинах, хоть на каких, мать ездить отказывалась наотрез. Единственный вид транспорта, который она признавала, – троллейбус. На троллейбусе могла доехать до соседнего поселка, но все равно возвращалась бледная и еще целый день после поездки лежала пластом. Ильич-то с детства гонял – на мопеде, на старом «жигуленке». Дорогу знал с закрытыми глазами.

Времена изменились, дорогу новую сделали, а про фонари никто и не вспомнил. Местным-то водилам хоть бы хны – освещенная дорога или нет. А заезжие, которые на своих машинах из Москвы добираются, по ночной дороге сразу всем богам начинают молиться. Троллейбус как ходил, так и ходит. Вот уж чего новое время не коснулось.

Все пацаны из поселка мечтали уехать, уплыть, хоть куда. Половина одноклассников в мореходку сбежала. Кто-то в город, кто-то еще дальше. Ильич же никуда не рвался, не было у него таких мыслей. Ему нравилось здесь жить. Нравилось, что зимой поселок будто вымирал, оставались только свои, местные. И жизнь вроде как замедлялась. Чтобы весной, с мая, начать новый виток. Ильич любил жить от сезона к сезону с коротким перерывом на абсолютное затишье. Ему не становилось грустно. Он не страдал от промозглого ветра, который шарашил с моря. Ходил по пустой набережной, и ему нравилось, что она пустая, а поселок становился совсем другим. Настоящим. Без косметики, без фонарей, без грохочущей музыки.

Поселок напоминал женщин, которые приезжали на курорт и одну-две недели жили как в последний раз. Женщины перед поездкой выгребали шкафы, примеряли, отбрасывали ненужное, немодное. Срочно покупались обновки. Женщины укладывали в чемоданы лучшее белье, лучшие туфли и сразу все платья. И обязательно перед поездкой нужно было пойти в парикмахерскую – маникюр, педикюр, покрасить пробившуюся седину. Уже на отдыхе каждый вечер молодые девушки, женщины, замужние, разведенные наводили красоту, чтобы появились и ресницы, и губы, и идеальные локоны. Каблуки, летящие сарафаны…

Чтобы что? Это ж не отдых. Сплошное мучение. Отдых – это когда босиком по траве, без грамма косметики, волосы в пучок и зубы можно почистить к обеду. И можно надеть летний халат или даже сарафан, но никакого бюстгальтера. И плевать на то, что грудь повиснет. Пусть виснет. А здесь, у моря, – это же не отдых, а работа: нарядиться, накраситься, утянуться и выйти. Идти красиво, пока не начнет ныть выпирающая косточка. А сидеть за столиком ресторана нога на ногу, покачивая носком лишь слегка, не думая о том, что ноги от жары распухли, отекли и туфли превратились в испанский сапожок – впились. Очень хочется в туалет, но как представишь, что надо встать в этих туфлях и доковылять со второго этажа – столик-то с панорамным видом, над морем, так лучше уж потерпеть, пока терпится. После ресторана еще домой ковылять, но можно сбросить туфли и пойти голыми ногами. Такое счастье. Когда девушки улыбаются, держа в руках босоножки, это они радуются, что ноги отдыхают. Поэтому на фотографиях такое неприкрытое и искреннее счастье. И во взгляде вовсе не призыв и истома, а облегчение.

Так и поселок. Перед сезоном начиналась генеральная уборка – старые стулья выбрасывались, те, что еще ничего, мылись. Рестораны обновляли вывески, развешивали новогодние лампочки-гирлянды. Появлялись или новые скатерти, или посуда. А когда бархатный сезон заканчивался, поселок с облегчением сбрасывал ненавистную обувь. Лампочки перегорали, стулья сваливались в кучу, все запиралось, закрывалось. И становилось тихо, удивительно тихо. Ильич любил это время тишины. Когда только шум моря, крики чаек и все. Галя всегда страдала. Говорила, что с ума сходит от тишины. Ей нужны были люди рядом, разговоры, толкотня, звуки. Чтобы плакали и канючили дети, ругались мужчины, смеялись женщины. Ей нужна была жизнь вокруг. А Ильичу жизнь была не нужна. Он уже прожил свою. Так, что и вспоминать не хочется.

Они с Галей были разными. Галя – деятельная, активная, не могла без дела сидеть совсем. Ильич же мог часы проводить на террасе пансионата, в одиночестве, попивать чуток водочку и смотреть на море. Это было его счастьем, настоящей жизнью. И сезоны он переживал с мыслями и мечтами о том, как сядет на террасе, уже похолодает, а ему будет хорошо. И только шум моря. Никаких посторонних звуков. Особенно голосов. Пусть лучше чайки орут нестерпимо, а они начинают орать как полоумные именно в то время, когда отдыхающие уезжают. Чайки, лишенные дармовой еды, бросовых кусков, возмущаются, требуют, скандалят.

Ильичу давно ничего не было нужно. Ни для себя, ни для Гали, ни для пансионата. Он устал и ничего не хотел. Впрочем, он еще в молодости ничего не хотел, не было у него планов перевернуть мир, стать космонавтом. У него вообще не было никаких планов на собственную жизнь. Так уж сложилось, что жизнь за него все решала. Как могла, так и решала.

Настя злилась, считая, что Ильичу «все до лампочки», что он «тряпка», а не начальник, что уже пора треснуть кулаком по столу и попросить, добиться, потребовать. Что потребовать – неважно. Да хоть денег на ремонт. У кого? Да у Министерства культуры, раз они – Дом творчества. Но Ильич не собирался никуда ездить, довольствуясь бюджетом, который им спускали. И на том спасибо. Сами крутились как могли. Конечно, надо бы больше, лучше, быстрее, выше, сильнее. Но сил нет. Совсем. И взять неоткуда. Ильич в свои пятьдесят с небольшим был смертельно уставшим человеком. Старым, никому не нужным мужчиной, который хотел только одного – чтобы его оставили в покое, чтобы он мог сидеть на террасе, смотреть на море и пить водочку. И никого рядом. Даже Гали, если уж на то пошло. Нет сил даже занавеску задвинуть, не то что на Галю.