Юрий Теплов - Первая любовь

Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Приблизился и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темных морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он, мой ровесник, а совсем мальчишка.

– Пошли! – сказал я.

Он, молча, двинулся за мной.

Потом мы долго сидели в ленинской комнате вдвоем.

– О чем ты думаешь, Алексей? Две самоволки за три месяца – это трибунал! Знаешь об этом?

– А кому жалко?

– Мне жалко.

– Жалелок на всех не хватит, товарищ лейтенант.

– Твою девушку Катериной зовут?

– Катериной.

– Любишь ее?

Он глянул на меня исподлобья.

– Люблю, и что?

– Она же переживать будет, если в дисбат загремишь.

В глазах его я прочитал: «Много ты понимаешь!». И услышал:

– Не будет переживать. Вы, товарищ лейтенант, баб не знаете. Они только себя любят.

Я внутренне чертыхнулся и запоздало подумал о том, что девушке той всего скорее наплевать на какого-то Гапоненко. Не он, так другой найдется, мало ли солдат в гарнизоне!

Подумал так и твердо решил повидать ее.

Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Было холодно, я постукивал для согрева сапогами и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.

– Или замерз, лейтенант?

Черноглазая, чернобровая, с губами сердечком, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь.

– Здравствуйте, – произнес я.

– Здрав-ствуй-те, – она явно передразнила меня.

– Я к вам по делу.

– Ко мне или ко всем?

– Понимаете… И не к вам, и не ко всем… Вы здесь работаете?

Она рассмеялась.

– Проходи, чего уж.

Толкнула скрипучую дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Предупредила певучим грудным голосом:

– Головку пригни, лейтенант, а то стукнешься.

В комнате было натоплено до одури. Полная пожилая женщина в майке кочегарила у раскрасневшейся буржуйки. На ближней к печке кровати сидели три молодайки. Доярки уставились на меня, как на привидение.

– Мне что ли привела, Пальма? – басом спросила истопница, и все захохотали.

– Себе, тетя Поля, – отозвалась моя спутница. – Хочу офицершей стать.

Опять все захохотали. Я озирался по сторонам, забыв о цели прихода, и думал лишь о том, как бы унести ноги.

– Кыш! – цыкнула на доярок толстуха. – Совсем человека засмущали… Проходите вон в мою камору.

Что-то знакомое мелькнуло в ее облике. Вроде бы видел ее где-то, хотя вряд ли.

Пальма толкнула неприметную дверь, и мы оказались в чистеньком чуланчике. Сбоку притулилась железная койка с шишечками, заправленная лоскутным одеялом. В углу солдатская тумбочка и покрашенная половой краской табуретка.

– Садись, – показала на табурет красавица. Сама осталась стоять.

– Помогите мне. Вы, видимо, знаете, – сказал я. – Мне надо побеседовать с женщиной, к которой ходит мой подчиненный Алексей Гапоненко.

Она нахмурилась и резко произнесла:

– Беседуйте. Ко мне ходит.

Наверное, мое лицо стало растерянным, потому что она перестала хмуриться и грустно сказала:

– Да, ко мне ходит. Все сватает. А я все не иду.

– Вас Пальмой зовут? – неуверенно спросил я.

– Нет, кличут. Зовут Катериной.

Я никак не мог собраться с мыслями, и потому она заговорила сама:

– Уж больно он маленький да хлипкий. Да еще нервный. Я его гоню, а он буянит. Разве с таким можно жить?

Я объяснил ей, что есть закон: две самовольные отлучки за три месяца – и трибунал.

– Да что вы! – она заволновалась. – Я-то что могу?

– Только вы и можете. Скажите ему, чтобы приходил только в увольненье.

– Скажу.

В каморку заглянула толстуха. Узнав, в чем дело, напустилась на Катерину:

– Я тебя упреждала! Что парню голову морочишь? И работящий, и добрый, и сирота… У, краля малахольная!..

И тут я вспомнил. Это ее мы встретили зимой, когда блуданули по дороге в учебный центр. И Гапоненко тогда спрашивал у нее про Катюху.

– Не дай загинуть парнишке, командир, – сказала она на прощанье. – Да и мы с Пальмой с ним потолкуем…

Близился уже вечер, когда я возвращался с фермы. Дорогу пересекали тени от столбов, хотелось через них перешагивать. Шел и ощущал странную близость с рядовым Гапоненко. И у него тоже любовь. И он тоже получил отказ… А я разве получил отказ? Я вообще ничего не получил. Даже крохотной записки… Уговорю старшину дать Гапоненко увольнительную на сутки. Пускай разбирается со своей Пальмой… Мне никто не даст увольнительную. Если смотреть только под ноги и не видеть ни столбов, ни маячивших впереди слабых огоньков, можно очутиться за тысячу верст отсюда. И дорога эта поведет не в село, а на берег дачной Дёмы. Там, у последнего поворота ждет меня Дина.

Вот он, поворот: стоп! Поднимаю голову. Нет ни реки, ни дач. Впереди лишь тусклые от керосиновых ламп окна. Третий дом с краю – тети Марусин, значит, и наш с Сергеем. Приду, открою дверь, Сергей спросит: «Ты чего так поздно?» «Давай начемергесимся», – отвечу я.

Мутный квадрат от окна сонно покоился на подтаявшем снегу. Я шагнул в него, собираясь стукнуть в стекло, и замер. На занавеске четко обозначилась тень. Это была не Серегина тень. Я узнал ее. Так же коротко пострижены волосы, тот же профиль.

Я метнулся к калитке, ворвался во двор, толкнул дверь и барабанил, пока не услышал хозяйкино: иду, иду!

– Приехала? – шепотом спросил я.

– Приехала. Второй час с Сережей балакают. Вино не открывают, тебя ждут.

Я шагнул в горницу и растерянно остановился у порога. Мне навстречу поднялась… Ольга.

– Здравствуй, Антилопа, – машинально произнес я и опустился на табурет у двери.

Потом мы пили привезенный Ольгой сладкий и тягучий ликер. Она весело щебетала, лопотала и облизывала Сергея, не стесняясь тети Маруси. Я смотрел на нее и не мог поверить глазам. Где та девчонка, что следила за Серегой робким взглядом? Что ловила каждое его слово и не решалась даже мало-мальски возразить ему?.. Вот и Сергей убедился, что терпение не может быть бесконечным. Потому что оно не есть природное состояние. Он же сам говорил, что жизнь течет, как того требует естество. А «естество» захотело к нему. И прикатило. И сидит, притиснувшись к нему, на кровати, терпеливо ждет, когда можно будет нырнуть под простыню… Ох, не уедет она отсюда так просто. Что ж, успеха тебе, Антилопа…

Чтобы не слышать их ночного пыхтения, ночевать я уволокся в казарму. Уговорил старшину отправиться домой, заверив, что вечернюю проверку и отбой проконтролирую сам. После отбоя сидел в канцелярии батареи и сочинял стихи.