Сергей Смирнов - На границе стихий. Проза

Ему показалось, что он увидел белые трассы, повисшие в воздухе, и почти физически, с новым приливом страха, ощутил, как обрубки свинца сначала образовали вмятины на рыжей шерсти, а потом медленно ушли куда-то вглубь и, проворачиваясь там, стали необратимо пробивать себе дорогу всё дальше и дальше, пока снова не вырвались на свободу и косыми траекториями уткнулись в землю.

– О-ох! – выдавил Мишка. Да, тяжело ему было, давил ему на спину чей-то тяжёлый пронизывающий взгляд.

Псина завалилась набок, как плоская мишень в тире. Лапы её вдруг бешено заработали, захлопали по земле, как будто могли спасти, унести от смерти.

Мелькнула шальная мысль: а если вскочит?! Мишка в панике оглянулся. Всё на свете отдал бы он сейчас, чтобы не слышать этого отвратительного топота. «Пропади она пропадом, дублёнка эта…»

– Сволочи… – неизвестно кому и про кого прошептал он.

– Чё? Да-а… – еле слышно выдохнул Санька.

Злость на всё и вся вдруг охватила Мишку.

– Чего раздакался? – грубо сказал он. – Тащи её, суку, вон туда, к дороге.

Но сначала всё же постояли, покурили из дрожащих пальцев, ополовинили коньячную фляжку.

Вроде ничего. Отпустило.

Дальше пошло быстрее и легче, бац да бац. Удача, чёрт её дери, пошла! Уложили заодно и пару кошек. Или котов, бес их разберёт.

– На детские шубки – пойду-ут, – бормотал про себя Мишка, – китайцы вон шьют, а мы что…

Санька стаскивал убитых к бетонке и выкладывал их в ряд на обочине, сначала попробовал по масти, но это оказалось некрасиво, не по-хозяйски. Тогда он выложил собак по размеру, по возрастающей, как в музее. Санька даже не ожидал от себя такой аккуратности. А Мишка, уже распаренный, с ошалелыми глазами, бил и бил, стегая выстрелами спящий посёлок. В белых бил, чёрных, пятнистых, больших, маленьких, лохматых и гладких… Что ему теперь было их разглядывать? Всё встало на свои места. При таком разнообразии у них было одно общее качество: они были вне закона, и в обмен на их жизнь – считай, что задарма – можно было получить шикарную дефицитную вещь, о которой, правда, до сегодняшнего дня Мишка Фирсов как-то не думал, не мечтал…

Уже под конец получилась накладка: Мишка шлёпнул пулей выбежавшую через пустырь прямо на них чернявую шавку, и Санька, подойдя, чтобы тащить её на бетонку, вдруг плаксивым голосом сказал:

– Миш, а ведь это Мушка… отвязалась, видать, собачка моя… я ей… котлетку вот…

Мишка, охваченный азартом, не врубился и ляпнул:

– Ну и что?

– Мушка это! Понял?! Она у меня… ласковая такая… служить умеет, слова человеческие понимает… ждала ведь меня…

Он опустился на колени, склонился над ней, ощупывая безжизненное тельце дрожащими руками в запёкшейся крови. Вынул газетный кулёк, развернул, начал тыкать раздавленной котлетой в окровавленный собачий нос.

– Ну, ну… – И тихо завыл: – Единственная понима-ала…

– Мушка, Мушка! Вон их сколько замочили, мушек твоих.

– Ах ты, гад… – прошептал Санька. – Да я тебя сейчас… самого…

– Да бро-о-ось ты! Самого-о-о! – передразнил Мишка. Но, заметив кривой нервный оскал на лице напарника и блестящие бусинки слёз, застрявшие на небритых щеках, понял, что дело принимает нешуточный оборот, и неожиданно для себя повёл стволами:

– А ну…

Санька остолбенел.

– Ты зачем… это…

Мишка поднял ружьё повыше. Санька медленно поднялся и, когда в живот ему упёрлись чёрные прошивающие навылет зрачки, попятился, вяло помахивая рукой:

– Э… Э…

Мишка с каким-то животным интересом смотрел, как сереет потное Санькино лицо, как корчится он, словно жучок, на невидимых продолжениях стволов.

– А ну, пош-шёл отсюда, алкаш, – сквозь зубы проскрипел Мишка и упёр приклад в плечо. – А ну, сопля зелёная…

У Саньки подломились коленки, он снова попятился, повернулся и, нелепо подпрыгивая, побежал в сторону бетонки. На ходу он оглядывался, и Мишкин опытный уже глаз уловил в его фигуре что-то знакомое. Да, узнал Фирсов ту самую, первую, рыжую собаку. Как бежала она от них и как потом завалилась…

Снова кто-то скомандовал ему – «бей!», и он дёрнул спусковой крючок. Боёк только щелкнул, – выстрела не было. Мишка опустил ружьё, мутным, налитым кровью взглядом оглядел освещённый уже утренним солнцем пустырь, серую бетонку, по которой бежала от него, раскачиваясь, длинная чёрная Санькина тень.

Потом вытер взмокший лоб скомканной в кулаке ушанкой, хлопнул ею себе под ноги и, ухватив ружьё за теплыё стволы, стал, рыча, бить им о гудящую от каждого удара землю…

В день заезда очередной вахты стало известно, что ожидается приезд министра. Участок был передовой, вёл уникальное бурение с морского льда, поэтому все восприняли как должное, что самый главный человек отрасли хочет увидеть всё на месте, своими глазами. «Нам-то что. Пожалуйста, не жалко». Но в глубине души польстило, конечно.

Стоял обычный чукотский морозец, и солнце мутным пятном висело над снежной равниной. Стрекотали дизель-электростанции, чёрный угольный дым из труб пачкал небо. Февральские пурги сдули неслежавшийся снег, и трактора, сновавшие по участку, били стылыми траками в голый зелёный лед, только брызги в стороны. Полтора метра льда для одиннадцатитонного трактора или буровой весом в двадцать пять тонн, много это или мало? Если в первый раз – мало, дверцы даже закрыть страшно. Во второй – смешно, что в первый было страшно, ну а в третий – попробуйте сами, и всё поймёте… Старожилы.– привыкли. Ездили, и всё тут.

Первый, неокрепший, ледовый покров осеннее сжатие легко взломало, потом за дело снова взялся мороз, намертво спаяв обломки льдин с окаменевшим материком, но, видно, перестарался – лед стал крошиться, лопаться с гулким эхом, покрылся паутиной трещин, которые по неизвестной прихоти переплелись у самого берега в тугой жгут, – это уставшее в борьбе со стужей море вывалило к береговому обрыву грязно-белый шероховатый язык торосов. Обрыв, однако, стоял неколебимо на старом месте и чернел неистово и неприступно, закрывая половину горизонта и половину неба. Было в нём что-то, подавляющее и ограничивающее.

Некоторые шустрили, пытались оттаскивать балки-вагончики подальше от обрыва, вслед за уходящей в море буровой, но жрец техники безопасности, в просторечии «ледόвик», тут же запретил ставить жильё на льду – мало ли что. Но если честно: самолет ледовой разведки – «ледовик четырнадцатый» – сюда никогда не залетал, нечего ему было здесь делать. На тесноту жизненного пространства никто, конечно, не жаловался, но пляж – узкая полоска смёрзшейся гальки – был крут, полозья нельзя было поставить ровно, и трактористы, перекрывая стук моторов, материли всё и вся и елозили «гусками» себе в убыток. А главное, буровые быстро удалялись от берега, осветительного кабеля вечно не хватало, жгли тогда вонючие, заправленные солярой, лампы или вообще обходились без света. Раздражало и пустое хождение, километр до буровой и кают-компании, километр – до пляжа, особенно в темноте.