Владимир Лисицын - Возвращение мессира. Книга 1-я

Он закрыл папку с файлом «ДИТЯ». Включил модем, тот засветился. Щёлкнул мышкой по значку с телефонами – затрещал модем, отозвавшись ему, затренькал телефон – начал автоматически набираться номер провайдера. И уже было, установилась связь, как, вдруг, заверещал телефон, как сумасшедший, как в те разы!.. Как уже было! Виталий, в панике, не зная, что делать, под верещание телефона, стал выключать компьютер, в первую очередь, спасая его – как бы чего не вышло! За тем, он кинулся к проклятому телефону, и выдернул его шнур из розетки, упав на диван, и прислушиваясь – не проснулась ли мать, от этой «тревоги»? Но было тихо.

В эту ночь, он решил больше не включать компьютер, от греха подальше. Он перекурил это дело, собрал стол, и лёг спать.

Проснулся Виталий, как обычно, около полудня. Всё так же заварил чай, и подал его себе в постель, с уже приготовленной чёрной папкой, с колодой карт. Но сегодня была задействована следующая колода, и бросал он уже на двух крестовых дам.

Потом, всё та же зарядка, вторая чашка чая и сигарета с фильтром, у раскрытого окна кухни. И те же ревущие самолёты, но уже на устойчиво-синем небе. Осень пришла.

Покурив, он прошёл в свою комнату, включил телефон – он заверещал так же, как этой ночью. Поднял трубку – противные короткие гудки. Виталий в отчаянии плюнул сухим плевком, и выдернул шнур из розетки!

Ма! – крикнул он, через всю комнату, – надо опять Жорика звать. Я уже не знаю, что делать с этим телефоном.

Чего ты? – недовольно спросила, подошедшая к его двери мать.

Чего, чего. Телефон, говорю, опять сломался – Жорика звать надо.

Ты что, чокнулся?! Мне уже стыдно перед человеком!

Ну, а что я могу сделать?!

Иди ты – к чёрту, – и мать ушла в свою комнату.

У чёрта – своих до чёрта, – бросил он ей в след, передёрнувшись, и с некоторым опозданием.

У тебя-то телефон работает? – снова крикнул он через всю комнату.

У меня-то работает, – так же громко отозвалась мать, и добавила, – я над своим телефоном не издеваюсь, как ты – над своим. Он у меня всегда работает.

Виталий уже был не рад, что затронул её, но что было делать – Жорика надо звать.

Потом он разобрал стол. Помолясь, включил компьютер. Там открылся рабочий стол. Он долго и бессмысленно бродил стрелкой курсора по значкам, не зная, что ему выбрать. Его не влекла никакая программа. Он не хотел слушать никакие песни в своём исполнении, записанные в программе Sound Forge, и ни в каких транскрипциях и фоновых прибамбасах. Он не хотел смотреть никакие свои видео клипы, сделанные в программах Macromedia. Наконец, он щёлкнул по «зелёному глазу» – и стал, безразлично, просматривать свои картины, одну за другой. И вот, на чёрном фоне экрана монитора, появилась его картина «ХУТОРОК». Он задержал её на экране. Увеличил. Ещё увеличил. Пошло искажение. Он чуть уменьшил масштаб. Всмотрелся в лицо убитой молодой вдовы, под левой налитой грудью которой, сверкала рукоятка воткнутого в неё ножа. Он вспомнил, что подвигла его к этому сюжету – старинная песня или, скорее, романс « … и с тех пор в хуторке уж никто не живёт, лишь один соловей громко песни поёт». Но тем «сором», из которого рождаются стихи, по словам Ахматовой, было нечто другое, нечто – нервно-щекочущее душу и подсознание. Убитая вдова застыла, сидя на лавке в своём доме, где принимала гостей. Её длинные, тонкие соблазнительные руки, хотя на ней и была белая блузка, с длинными рукавами, повисли, как плети. Крупные ноги её, под задранной чёрной юбкой, тоже расслабленно разошлись в стороны. А на тонком лице её – улыбка успокоения и благодати. Только зрачок её левого глаза, слегка повело в сторону убитого топором купца, сидящего теперь у стены под раскрытым окном, рядом с лежащим топором. А за окном встаёт летний рассвет и соловей на ветке рябины, под самым окном. А молодец, в красной рубахе, уходящий вдаль, виден в другое раскрытое окно. И по удаляющейся лихой спине его, видно, как до беспамятства страстно он любил эту молодую вдову.

Виталием овладело неудержимое желание вернуться к тексту романа, где он, как раз и остановился в прошлый раз – там разворачиваются события, которые чудесным образом переплелись с сюжетом этой картины, под ласковым и тёплым названием: «ХУТОРОК».

Он тут же закрыл «зелёный глаз», и открыл файл «ДИТЯ». Нажал на боковую стрелку, стал листать страницы. Они побежали всё быстрее, быстрее… Стоп. Вот оно:

@ @ @

«– Да, – подтвердил Мессир, – это эмблема нашей фирмы, – и произнёс с французским прононсом, – «EJENY». И тут же добавил, улыбаясь одним краешком губ, – А если бы вы были повнимательней, то увидели бы наш брэнд и на своей чашке. Или, во всяком случае, на моей.

Голицын поднял к глазам свою чашку и действительно увидел переливающуюся позолоту знакомых букв.

Спутники, какое-то время, молча курили, наслаждаясь чудесным ароматом фирменных сигар. Кот оставил их, подав на их столик хрустальную, с позолочённым волнистым ободком пепельницу. Мессир затянулся, в очередной раз, сигарой; со вкусом и с наслаждением пожевал во рту её ароматный дым и сказал, обращаясь к Голицыну:

Маэстро, пришло время вручить мне ваши рукописи.

Мои пьесы, что ли?

Что ли, – подтвердил Мессир.

Голицын, отложив сигару в пепельницу, взял свою сумку, с которой, почему-то не расставался нигде, на яхте; достал оттуда две красные папки-обложки, ещё с советских времён, предназначенных для вкладки официальных приветственных адресов, а теперь набитых до предела экземплярами его пьес, и передал их Мессиру.

Благодарю, – сказал ТОТ, и загасил свою сигару в пепельнице. – Ваша каюта напротив моей. Там всё уже готово. Разберётесь. – Он встал, взяв под мышку папки, и пошёл к своей каюте, находящейся здесь же, через дверь, по коридору. И уже у самой двери, он остановился, обернулся и добавил, – спокойной ночи. – И скрылся за дверью своей каюты.

Взаимно, – с опозданием произнёс Голицын, который, в свою очередь, загасив сигару, отправился к себе в каюту.

Каюта была как каюта. Со всеми удобствами. С десятью режимами освещения, висячей койкой, в золотом покрывале и двумя столиками: письменным и чайным, с пакетиками чая и экзотическим японским самоподогреваемым прибором. Последнее обстоятельство обрадовало Голицына, как большого любителя ночного чая. Он повесил сумку в шкаф, предварительно достав оттуда – свои сигареты. Послонялся по каюте. Вышел на палубу. Полная луна пугающе висела над их кораблём. Кругом царила ночная тишина, и в этой тишине, вдруг, увидел Голицын, по правому борту – бесшумно плывущие им навстречу, и проплывающие мимо – огни большого теплохода. А оттуда —доносилось тихое пение под гитару: «Засыпает синий Зурбаган, а за горизонтом ураган…», в голицынскую грудь вселился тревожный трепет. „Грянет ливень резкий и косой, и продрогнет юная Ассоль…“ – продолжал песню тихий мужской голос, и увидел Голицын – там на палубе теплохода, высвеченную лунным светом, группу людей, сидящих за импровизированным столиком. „И опять понять не смогут люди, было это или только будет…“ Боже мой, – подумалось Голицыну, – да ведь это мы плывём на теплоходе „Михаил Шолохов“! Вон и я сижу там, под козырьком, в тени, закрываясь от назойливого света полной луны. А Фёдор поёт. Именно от него, я впервые услышал эту песню». «Два часа на часах, день ненастный не нашего века…» «Точно, – чуть не вслух воскликнул Голицын, – это же мы отмечаем мой День рождения, оказавшись, по долгу своей артистической службы, в эти дни мая на этом теплоходе! А вон и Сашка, и Марина, и Люба, с которой тогда уже не было никаких отношений, кроме служебных – она была там руководителем Культурной программы. Это мне сорок два или сорок три…» «Сгинет ночь, и день придёт иной, как волна приходит за волной, и проснусь я в мире невозможном, где-то между будущим и прошлым…» И огни теплохода удалились, и исчезли за поворотом реки, унося с собою и песню ту. Светлая печаль сменилась жутким одиночеством. Как это могло быть?! – с ужасом подумалось Голицыну. Он передёрнул плечами и перешёл в носовую часть. Там было не так одиноко. Там был виден боцман, несущий свою вахту, управляя яхтой, и лежащий на узком диванчике, у левого борта, кот. Иллюминация уже была погашена, и светили только сигнальные фонари.