Анатолий Малкин - Все ангелы живут здесь (сборник)

В Париже шел мелкий английский дождь, а остальное было, как и прежде, – на площади у вокзала, на мокром асфальте, целыми семьями восседали румынские цыгане. Они требовали подаяния с таким видом, будто все им должны, за то, что они родились на краю Европы. В такси густо пахло смесью имбиря и ванили, а водитель-турок неторопливо покручивал руль, визгливо болтая с кем-то по телефону. Бульвары переполняла цветная толпа под зонтиками – точь-в-точь, как на картинах Писсаро. Вымокшая под дождем корявая фигура набычившегося на весь свет Черчилля все так же торчала через дорогу. Зимин помахал ему рукой и пошел внутрь дворца. В центральном нефе Пале-Рояля возвышались белые стены его города.

Город привиделся ему как-то под утро, да так явственно, что в мастерскую побежал в трусах и босиком, залез на леса и, не останавливаясь, поднимался по мосткам все выше и выше, пока не нарисовал его целиком. Когда опомнился, увидел внизу Ирину в халате и с чашкой кофе в руке.

– Ну, как тебе?

– Это для чего?

– Для главного. – Так они раньше между собой звали эту выставку. Которая должна была подвести итог десятилетию безумной работы. Они оба мечтали о триумфе, конечно. Но боялись окончательной победы. Дальнейшее им только мерещилось. Но ждали они его со страхом.

– А почему восточный город?

– Восточный? Это хорошо! На востоке солнце восходит.

Похоже, что Ирина хотя и не верила в решимость Зимина освободиться и, наплевав на ее дальнейшие планы, заняться тем, что выглядело на первый, второй и дальнейший взгляды чистой аферой и даже сумасшествием, но меры начала предпринимать. Встретила его очень спокойная, ухоженная, улыбчивая.

Около кованой лестницы, что вела на антресоли первого этажа, он вдруг разглядел знакомую съемочную группу и журналиста Кирилла, который еще больше растолстел, но радостно улыбался ему. Потом увидел и приятного ему мотылька.

Ксения, весело перебирая длинными ногами ступеньки лестницы, спускалась с верхней галереи. Видно, рассматривала там дивные золотые часы, которые, покручивая разными колесиками, только что отзвенели полдень.

– Я пригласила их закончить интервью, – как бы между прочим сказала Ирина. – Надеюсь, ты не будешь возражать?

Это был неожиданный ход с ее стороны.

– Красиво!

– Что?

– Да ладно тебе. Но спасибо. Мне было очень неловко перед ребятами.

– Перед ребятами? – И они вдруг захохотали вместе, как раньше, когда их ничто не разделяло.

– Ладно, начнем работать, пожалуй.

– C богом!

Конструкцию собирала прямо на площадке, из готовых деталей, бригада арабов – взрослые, семейные мужики, совсем не похожие на разморенных солнцем соплеменников с Ближнего Востока. Правда, трижды в день молились, постелив коврики прямо посредине зала, поднимая зады на запад, а головы на восток, навстречу пророку. Но вкалывали, как неверные. Но замечаний не любили. А Зимин ведь из породы неугомонных улучшателей и такой маятный, что сам от себя уставал – поэтому с ним арабам было нелегко. Посмотрев, как они поигрывали скулами, молча выслушивая его претензии, а потом, тихо переговариваясь жесткими голосами, шли что-то переделывать, можно было только порадоваться, что в руках у них не было ятаганов.

Зимин думал, что без забастовок обходилось из-за Ирины, которая платила им хорошо, но когда все было выстроено, наполнено светом, картинами, скульптурами и музыкой и он уселся на верхней галерее, потому что сверху лучше видны погрешности и недочеты, вдруг увидел, как выставку осматривают рабочие-арабы, для которых всякое живописное искусство – это харам. Молчаливые, в чистых белых комбинезонах, c непокрытыми головами, они не торопясь обошли все залы, а потом постелили свои коврики в центре, под самым куполом, и вознесли хвалу аллаху.

– За то, что увидели и в создании чего участвовали, – так мне с арабского тихо перевела Ксения.

Оказывается, до глупого журфака она успела выучить на инязе английский, итальянский и арабский – языкастой оказалась его подружка.

Но слезы пробили Зимина, когда на прощание каждый из арабов брал его за руку и говорил почтительное:

– Альф-щукр, сейид аль-мухтарам.

И тут он ощутил чей-то внимательный взгляд. Когда осторожно глянул на зеркало – большие листы сверкающей амальгамы были развешаны по периметру зала, – разглядел на галерее, возле перил, Ирину. Она смотрела вниз с таким выражением, словно там происходило что-то ужасное.

Зимин даже подумал, что выглядит глупо, потому что здорово растрогался. Но потом сообразил, что смотрит она так, потому что переполненная молодостью, длинноногая, белокурая соблазнительница, наклонившись к его уху и почти касаясь губами, шепчет ему перевод с древнего языка. Ее она сама выписала из Москвы, чтобы хоть как-то угодить Зимину, и эта картина разрывала ей сердце.

И Зимину вдруг стало ее жалко – маленькую, изящную, которую он знал до последней косточки, до последней улыбки и ласкового взгляда темных, огромных глаз. Без которой он, конечно, не выжил бы на Западе и которая была огромной частью его.

И он испугался, потому что переступить через жалость почти невозможно. Ирина вдруг стала похожа на ту, которую Зимин знал очень давно – когда они еще только приближались друг к другу, и каждое движение, взгляд, слово и даже пауза казались исполненными опасного смысла. Которого надо было стеречься, поскольку он может все разрушить.

А Зимин тогда хотел только одного – чтобы она не исчезла. Это было самое лучшее их время.

Пока он думал обо всем этом, ей позвонили, она подняла телефон к уху и, мгновенно распрямившись, легким, отработанным за годы движением откинула прядь волос со лба. Непрестанно улыбаясь и продолжая разговаривать, вытащила зубами сигарету из пачки и закурила, хотя внутри дворца курить было запрещено. На глазах из несчастной женщины превратилась в самое себя – сильную, неотступную, достающую до печенок, самоуверенную, расчетливую и беспощадную, если задевались ее интересы. Наверное, звонили спонсоры – Зимин не раз видел такие преображения.

Жить, во избежание всяческих слухов, они принуждены были вместе. Им сняли что-то вроде отдельных апартаментов, куда входить и уходить можно было не через общий холл, а через отдельную черную дверь.

Как уж Ирина объясняла хозяевам выставки такую необходимость, Зимин не знал, но ей это сошло с рук.

– Это причуда, конечно, но вы же знаете, что такое натура русского художника?

– Да, да, они такие непредсказуемые. А разве он – русский?

– Конечно. По матери – стопроцентный.

– Надо же. А с выставкой все будет в порядке, Ирина?

– За двадцать лет я не сорвала ни одного контракта.

– Да, да, конечно, конечно.