Игорь Горев - Дрёма. Роман

– Да, звучит неубедительно.

– А ведь я, товарищ полковник, поднялся. Поднялся на тот холм. Скажу вам, тут неуютно. Безумно одиноко и ко всему досаждают мухи.

– Мухи? Совсем не поэтично. Чего же они слетелись на этот ваш «чудный» холм?

– На запах падали – система в вашем лице уже давно приговорила меня. Всё остальное формальности. В духе гуманизма: не забросать сразу камнями или дубиной по башке, без лишних слов (дикому человеку ещё неизвестна высокая литература), а заклевать по приговору суда. Падальщики в мантиях. Гуманитарии с дубинкой.

– Без падальщиков-то знаете, как смердело бы. Надеюсь, вы не причисляете себя к святым?

Старлей потупился.

– Можно попить, в горле пересохло. – Ваня пил жадно, проливая воду на мятую форму. – Быть святым, такого мужества не имею. Жил-то я обыкновенно и прозрел несколько запоздало, когда родился.

– Родился?.. Кто?.. Вы?

Ваня улыбнулся. Полковник поморщился: улыбнулся бы он кисло, как-нибудь, криво, зло, наконец, сам бы шлёпнул наглеца. А тут, словно выносишь приговор ребёнку.

– Что вас так рассмешило, товарищ старший лейтенант. Я кажусь вам глупым и, соответственно, мои вопросы?

– Что вы. Я вспомнил о сыне – он родился.

– Что-то я не улавливаю логики в вашем бунте. Отказываясь защищать отечество, вы предаёте вашего сына. Его будущее. Получается, что и после рождения сына вы не прозрели. Ослепли и поглупели – это точно. Теперь, к тому же, решили легко отделаться – сын-то вас не дождётся.

– В слове «патрио» я никогда не слышал будущее, но всегда древнее, ветхое прошлое. А с холма, на который я взошёл, открывается чудный мир, миры, а главное – я поверил в них. Я поверил, что на Земле можно жить по любви. И решил жить по любви. Скажите, как я могу убивать, или приказывать кому-либо убивать, кто они наши враги, когда и они видят в нас врагов? Я решил каждый свой шаг, мысль сверять с любовью…

– С вашего холма открывается ваша лживость. Несостоятельность. С вашего холма я вижу свеженасыпанный холмик и похоронку домой, в которой, опять же, проявляя сострадание к чувствам родных, будет написано о героической гибели старшего лейтенанта такого-то. Подумайте, если не о себе, то хотя бы о детях.

– Зря. Я взошел на свой холм и с него не сойду. А вам ещё подниматься. Если вы, конечно, решитесь.

Виктор Фёдорович откинулся на спинку стула и глубоко втянул сигаретный дым. Пожевал его и выдохнул в потолок:

– Любой бунт, любая революция имеет только тогда смысл для вдохновителя, когда у него есть сторонники, единомышленники и тогда осознание собственной гибели ради начатого дела воспринимается им спокойней – дело будет продолжено. Мстительность, если угодно, одна из движущих сил общественного прогресса. Вы же погибнете ради какого-то непонятного каприза, и сторонников у вас не найдётся – идеи нет.

– Отказ убивать человека – каприз? А война – дело достойное мужчин. Кто знает: не убив завтра кого-то, возможно, я дарю жизнь будущему отцу, чей сын будет самым человеколюбивым из всех рождённых доныне. И кто знает, сколько добрых душ перемололи войны в своих жерновах, превращая будущую жизнь в прах. Все войны и самые справедливые, в том числе, никогда не служили добру – они озлобляют, приучают к виду крови. Сколько кротких потеряли мы и сколько злобных выпестовали на войне. Если мне быть расстрелянным – то не зря. Тело, – старлей приложил ладони к груди, – как его не сохраняй – тлен. Дух бессмертен, и пути его ни вам, ни мне неведомы.

– В последний раз обращаюсь к твоей доброй воле, старлей, – Виктор Фёдорович наклонился вперёд, – отступись. Ради сына отступись.

– Я живу верой. Вы приказом. Вам и решать.

Полковник вызвал начальника караула:

– Уведите его.

С утра прояснилось. Земля расквасилась и многочисленные лужи засверкали в лучах солнца. Причуды природы – ранняя весна. Всё живое нахохлилось и приготовилось и дальше бороться с зимней стужей. И вдруг повеяло теплом, природа сразу растаяла, заулыбалась, зачирикала.

Полковник явно тянул и приехавшие с ним начинали раздражаться: к чему этот спектакль, спим как собаки, прижавшись друг к другу в тесной палатке, делов-то на час.

Какие только споры не вызвал в полку поступок старлея за последние три дня. Мнения бурлили и сталкивались, находили сочувствующих и спорили до хрипоты. Ваню осуждали, откровенно презирали. Старшина, ответственный за питание на «губе» был честнее остальных. Он сам лично вызвался носить судки для арестованного старлея. Когда он протягивал чашку, то плевал в неё и с вызовом произносил:

– Приятного аппетита, змеёныш!

На что получал неизменный ответ:

– Спасибо.

– Гадёныш. Решил отсидеться, когда другие офицеры честно выполняют свой долг перед Родиной. Зачморю.

Старшина упивался неожиданно свалившейся властью над старшим по званию и проявлял излишнюю услужливость:

– Разрешите мне присмотреть за арестованным, товарищ майор. От меня, уж поверьте, не убежит.

Начальник штаба был рад инициативе снимающей с него груз организации караула и похвалил: «Побольше бы нам таких добросовестных служак».

Офицеры, «расписывая очередную партейку» непременно вспомнят странную выходку старлея:

– Да он всегда был с пулей в голове. Ходит сам себе на уме. Ты его хотя бы раз видел за «вистом»?

– Да кого там, в «дурака» режемся, зовём: «Ваня давай с нами». Улыбнётся, знаете так, будто имбицил: «Не играю, только день убивать».

– Нет, он точно ненормальный какой-то, – включился в разговор капитан Евсеев, командир ремроты, балагур и выпивоха, – зовём его в компанию, наш связист спиртом расщедрился, значит. Так он это, половину отпил, спасибо, мол, вам и на выход. Будто в душу плюнул, честное слово. – Евсеев обиженно махнул рукой. – Я бы с таким в разведку не пошёл.

– Я бы тоже.

Тут на койке зашевелился грузный зампотех, повернулся ко всем, сел, свесив ноги вниз и посмотрел на Евсеева прищуренными глазами, чем-то напоминая старого калмыка:

– Приговорили, значит. Молодцы. И я приговорил: не пьёт – гад, не играет – сволочь. Мы всем готовы в морду дать тому, кто на нас не похож.

– А что! Ну давай спуску таким давать, кто Родину защищать будет? – Вспылил комбат Буквецкий, прозванный за свой выдающийся нос «буратино». – Кто! Русь тем и живёт, что один другому плечо подставит. А на твоего Ваню никакой надёжы.

– Во-первых, он не мой, Кузьмич. Во-вторых, – на Руси не только умеют плечо подставлять, но и подножки наловчились. И что получается лучше ещё надо разобраться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что хочу, то уже и сказал. Кто знает, почему мы здесь с тобой сейчас вшей кормим. Кто-то подрался поважнее нас с тобой там наверху, потому что мордами видите ли не сошлись. Самим не с руки драться: не царское это дело, – так нас мордами схлестнули. А мы болваны и рады.