Игорь Горев - Дрёма. Роман

– Ну-у старлей, это ты уже хватил через край. Ты это… святое не тронь. Понял!

– Понял, товарищ майор. И к вам будет просьба: не будите меня, когда мне хочется вздремнуть.

– Вот гад, – отворачиваясь от койки, где лежал старлей, прошипел едва слышно жилистый майор, играя желваками на щеках, – там, может, мой дед лежит. А он…

* * *

Какая война, спросите вы? Да разве это имеет значение: на какой войне люди с воодушевлением убивают друг друга. И делают это так запросто, так лихо и героически, с такой сноровкой, будто разделывают кусок мяса на кухне, успевая при этом шутить и обмениваться рецептами приготовления гуляша и отбивных.

Старлея звали Иваном. Это былинное имя никак не шло к худощавому телу, слегка вытянутому скуластому лицу и задумчивым светло-карим глазам. Поэтому в детстве его звали Ванюшей, а когда Ванюшей стало неудобно называть юношу с пробивающимися усами, начали обращаться Ваня. Официальные лица, сверившись с паспортом, величали Иван Ивановичем. Ваня всегда смущался.

* * *

Острослов капитан Пономарёв, завидев Ваню, всегда во всеуслышание объявлял:

– Наш Иоанн Иванович явился.

Старлей Ваня не обижался – сам виноват, кто же говорит о сокровенном, выстраданном, когда идёт всеобщая пьянка, а все мысли об одном: не взойдёт ли завтра солнце над твоим остывающим трупом? Тогда шутка всем понравилась, посыпались другие предложения в духе КВН, и весёлые, и скабрезные.

– Да! А Семёныча мы нарядим в сутану.

– И хде ж ты её найдёшь. Тем более Семёнычу. Разве только палатку эту перекроить.

– А хоть и палатку. Зато умора будет. Представь: наш Семёныч, значит, в сутане…

– Из палатки сшитой.

– Да, так вот, Семёныч, и вид у него такой – неприкаянного попика сажень в плечах, встречает тех, кто по ту линию фронта каждый день мечтает нам кишки выпустить.

– Причём всем и сразу.

– Значит, кланяется им и тоненьким голоском блеет: «Прощаем вам, значит, грехи ваши нам, враги наши», – и говоривший на самом деле весело заблеял.

Все взглянули на невозмутимого Семёныча, сопоставили тоненький голосок с его метр девяносто семь (причем как в высоту, так и в ширину) и палатка взорвалась от дикого хохота.

– Ты Ваня о всяких там моралях, в другое время и в другом месте. Хорошо? А тут когда водку с кровью мешаем, не надо. Хорошо. Не надо. Ты тут недавно…

– Да, ладно, не грузись и не грузи Ваню Крендель. Он так спьяну. Верно, Вань?

Командир третьей роты, чьи уши выдавали в нём борца, обернулся к Ване. Ваня ответил не сразу:

– Я серьёзно.

– А чего же ты вчерась палил из «калаша» как угорелый. Два рожка фьють в белый свет как в копеечку.

– Со страху.

– Ага – наложил, значит.

– Поддался искушению.

– Что в штаны наложить? Ха-ха. Так тут никакого искушения не надо – само прёт! Ха-ха.

– Терпеть надо. Терпеть.

– Так и я о том же, Ваня, расслабься: «Терпеть надо, терпеть». Ты чего нам тут начинаешь. Нам проповедей и без тебя хватает, наш полковой «проповедник» майор Пустовалов так заливает, так заливает – тебе до него далеко.

– А я не проповедую. Вы спросили, я ответил. Люди по одной дороге ходят, а видят разное. Поводырь слепого только проведёт, а прозревать всё равно придётся каждому. За него этот труд никто не сделает. Вот я и тружусь, да видно не до кровавого пота, слабак, если вчера со страху стрелять стал. Каждый день твержу себе: «Терпение, Ваня, терпение».

– Тьфу-ты, скучно с тобой Ваня.

– Ничего, обстреляется и повеселеет. Верно?

– Спаси Бог.

– Тьфу-ты, вот шарманка: «спаси, спаси…» Как сюда-то попал? Тебе нужно было точно в попы податься. Глядишь и открестился бы.

– Попал? Да, так же как и вы – Родина призвала. Она у нас одна на всех. Я на сборах двухнедельных партизанил, так вот с них и, не спрашивая, сюда. А откреститься, говоришь… оно можно, но пока не окунёшься – не смоешь.

В палатке стало тихо. Майор Белошапко потянувшийся было за куском рафинада, забыл зачем тянул руку, и со словами: «Вот дела», – начал медленно оседать на своё место. Да, только, видимо, так задумался над Ваниной риторикой (или смутился), что не рассчитал траектории и, чертыхаясь, сполз с ящика на пол, развеселив всех видом болтающихся в воздухе ботинками.

– Ваня, гляди, что ты наделал. Теперь НШ начнёт путать листки о награждении с похоронками. Ты ему весь мозг вывернул и он, видишь, решил теперь у чертей истину искать.

Всем стало смешно, а капитан Пономарёв, зубоскаля, добавил:

– Ты не Ваня, а Иоанн.

– Ага, Иоанн Окунатель.

– Сам ты «окунатель», болван – Креститель.

При слове «креститель» на левом фланге полка с треском разорвалась сигнальная мина и началась стрельба, послышались хлопки ручных гранат, все подскочили с мест, и начали выбегать, сталкиваясь у выхода.

На рассвете того, кто прозвал старлея «крестителем» выволокли на брезенте в тыл двое солдат:

– Ух, тяжёлый, блин. И чего трупы сами не ходят.

– Привилегия у них такая, – криво хмыкнул другой солдат, – у мёртвых, чтобы их носили на руках.

* * *

Майор окончательно потерял точку опоры и неуклюже съехал на пол. Старший лейтенант Ваня отстранённо смотрел на крышку буржуйки, она неплотно прилегала образуя тонкую щёлочку, внутри полыхала неведомая ему жизнь, мелькали тени, что-то шевелилось и с шорохом осыпалось. И оттуда в студеную палатку проникал тёплый оранжевый свет.

Хоть что-то…, – Ваня улыбнулся уголками рта. В отличие от майора он не был пьян, каждый раз делая вид, что пьёт, он лишь слегка пригубливал, морщился и при случае незаметно сливал содержимое кружки на пол. Если кто-нибудь, вдруг, заметил бы такое святотатство скандала не избежать. Спирт ценился превыше жизни, он, как никто, умел перекрашивать кровавые будни войны в весёлые пастельные цвета. Ваня шёл поперёк всем традициям и вопреки здравому смыслу: он решительно отказывался от «ста грамм», предоставляя душе возможность лицезреть ужасную реальность во всех красках: «Я не буду обманываться. Хватит! Пусть как есть – так и будет. И это будет моей правдой». Вот почему все спали, а ему не спалось. На душе было и хорошо и тяжко. Так бывает, когда твёрдо решишь идти вперёд, не сворачивая, «увижу, обязательно увижу те чудеса, о которых мне все уши прожужжали», а дорога…: сплошная непролазь, косогоры и пропасти и ты уже на полпути.

Пусть хохочут от души, издеваются – не отступлюсь. Теперь точно не отступлюсь, – думал Иван, всякий раз убеждая сам себя, – не отступлюсь! И будь, что будет… Уснуть бы. Он пошарил рукой справа от себя достал вещмешок, развязал и вытащил две изрядно потрёпанные тетради. Одна толстая, девяносто шесть листов, на красочной обложке куда-то неслись две белые гривастые лошади, другая тетрадь потоньше – на сорок восемь, простенькая без картинок на обложке. Подумал, раскрыл толстую и погрузился в чтение. В голове корявый неровный почерк рождал яркие образы: