Андрей Рубанов - Патриот

– За три единицы, – проскрипел Плоцкий, – у меня тут люди на коленях ползают и ботинки целуют.

И сложил руки на груди. Мол, не жди дружеского прощания.

Знаев встал.

– Ботинки я целовать точно не буду, – сказал он. – Даже не мечтай.

Деньги забрал, спрятал. Было секундное искушение, как будто бес толкнул под локоть, – не швырнуть ли в физиономию бывшего корефана? Но удержался.

Ещё хотел забрать с собой собственную книгу – но тоже удержался.

Все эти жесты, многозначительные мелкие акции мщения – зачем они? Для красоты момента? Для понта? Для самоутверждения?

– Прощай, старый, – сказал Знаев. – Я тебя люблю. И уважаю. Всегда любил и уважал. Ты много для меня сделал. Я был твой ученик. Прощай.

Ушёл, лопатками ощущая ледяной тигриный взгляд.

На душе было легко, свежо, словно душ прохладный принял или песню послушал красивую.

Не соврал ни в едином слове. Всегда его любил и сейчас продолжал.

Всегда любил и ценил их всех, беспринципных, вечно переутомлённых негодяев, партнёров своих и коллег, угрюмых пьющих валютчиков, жадных и желчных финансистов. Весь этот клуб одиноких сердец имени жёлтого дьявола. Если б не любил – давно бы пулю пустил себе в голову.

Только любовью спасался.

Жаль, понял это только теперь, когда всё кончилось.

Может, и не кончилось, сказал себе Знаев, сбегая вниз через две ступеньки. Может, ещё пободаемся.

Над площадью наливался синевой вечер. Ударяя грудью пространство, шёл огромный бронзовый Маяковский, гений, титан и самоубийца, невероятно быстрый, далеко обогнавший своё время и погибший из-за любви. Кроме поэта, шли ещё женщины во всех направлениях; Знаев, стоя у выхода из отеля, смотрел в лица и улыбался.

Даже самые свирепые люди – например, такие, как Женя Плоцкий, – в этом месте мира выглядели на фоне разнообразной и невероятной женской красоты не вполне свирепыми.

В этом городе первый приз доставался всем: и победителям, и проигравшим.

На этом турнире прекрасную юную принцессу получал и принц, и конюх, и площадной шут.

Каждый, кто приезжал сюда за приключениями, славой и деньгами, получал в первую очередь любовь, а остальное – как получится.

Знаев поразмышлял, слушая серебряный звон в голове, – и вернулся назад.

Позвонил в дверь обменного пункта, соврал, что забыл очки. Охранник ушёл докладывать. Знаев ждал в коридоре. Пахло старыми коврами. Спустя минуту в дверях появился Плоцкий: держал руки в карманах, челюсть выпятил, смотрел с презрением.

– Десять процентов, – сказал Знаев, глядя в жёлтые глаза. – Это же совсем дёшево!

Плоцкий вышел в коридор, оттесняя Знаева плотным брюхом.

– Тяжело продавать людей, – тихо сказал он. – Отвратительно. Я не люблю. Но тебя – продам.

– Из принципа? – подсказал Знаев.

– Точняк.

– Продашь – и ладно. Твоё право. Но почему так дёшево? Я что, реально стою десять процентов?

– Да, – сухо сказал Плоцкий. – Ты, Серёжа, только на одну десятую – настоящий. Остальное – воздух. Когда проткнут, воздух выйдет. Иди. И больше мне не звони.

– Да, – сказал Знаев. – Конечно, друг. Только скажи мне: ты вспомнил ту девчонку?

– Нет, – ответил Плоцкий.

– Чтоб ты знал, у нас с ней… потом… было…

Плоцкий смотрел без выражения.

– В общем, у меня есть второй сын. Шестнадцать лет. Я только сегодня узнал.

– Поздравляю, – бесстрастно произнёс Плоцкий.

– Ты меня продаёшь, и бог с тобой. Сын важней. Правильно? Дети – самое важное. Согласен?

– У меня двое внуков, – сообщил Плоцкий. – А ты, небось, и не знал.

– Теперь буду знать.

– Внуки ещё важней детей. – Взгляд жёлтых глаз потеплел на мгновение. – Иди с богом. Желаю тебе уцелеть.

Когда садился в пыльную свою тачку, громадный Маяковский подмигнул буйным глазом, а за его плечами вспыхнул – не мгновенно, но фрагмент за фрагментом, от краёв к центру, – роскошно старомодный неоновый фасад театра Сатиры.

Когда-то паренёк Серёжа мечтал попасть в этот знаменитый театр, посмотреть дуэт любимых актёров, Миронова и Папанова, в «Ревизоре» или «Горе от ума», – но не успел.

Нельзя было просто купить тот вожделенный билет, напечатанный на дешёвой бумаге жидко-сиреневого цвета, – его следовало «доставать», «делать», прибегая к услугам крепкой и разветвлённой преступной организации, известной как «билетная мафия». Паренёк Серёжа вступил в отношения с членами «мафии», он потратил целое лето на поиски тех, кто «сделает билет», и нашёл, и заплатил огромную сумму; но в конце того лета умерли и Миронов, и Папанов, с разницей в несколько дней: как играли вместе, так и ушли.

«С ума сойти, я – динозавр, – понял теперь Знаев, выезжая на Садовое кольцо. – Смеялся над Плоцким, старым павианом, а сам-то? Кто теперь помнит тот маргариново-брезентовый Эдем, жалкий социализм? Кто теперь понимает, какой рывок сделан за ничтожные десятилетия? Кто сейчас отдаёт отчёт, из каких болот вылезли мы, Плоцкие, Знаевы, лохматые ребята с пионерским прошлым? С каких холодных смрадных днищ мы поднялись до нынешней точки за считанные годы? Билетная мафия, надо же, и это было чем-то большим и серьёзным, и это было – со мной, прямо здесь, перед взором поэта-памятника, и это была абсолютная, нервная, возбуждающая реальность; сейчас её нельзя назвать даже воспоминанием, потому что явно тут, на этой распахнутой во все стороны площади, заполненной цветущими женщинами и блестящими автомобилями, воспоминания о социализме никому не нужны… все любители таких воспоминаний давно состарились и сидят по домам возле телевизоров, а кто не сидит – тот, как Женя Плоцкий, безостановочно работает, страшась инсульта, онкологии, импотенции; кончился, кончился совок, похоронен и забыт, со всеми его трепещущими знамёнами, хмельными первомайскими толпами и пятиконечными красными звёздами; зря я повесил такую звезду на фасаде своего магазина; заигрывать с казарменной социалистической символикой – почти мошенничество; старики вроде довольны, зато все остальные – отворачиваются, и правильно делают, потому что название – “Готовься к войне” – приказное, ультимативное, советское, в нём нет уважения, оно не приглашает, а навязывает; оно не про любовь; я ошибся, ошибся; я думал, будет круто, остро, возбуждающе, а разве человек хочет возбуждения, когда идёт обменивать деньги на хлеб и масло? Нет, он хочет успокоения. “Ландыш” – вот идеальное имя супермаркета. Зазывая гостя, говорить надо не о войне, а о мире, о любви, о цветах».

И он повернул руль, приняв мгновенное интуитивное решение, и остановился возле первого увиденного кабака. И вошёл – бывший миллионер, ныне – объевшийся успокоительных снадобий директор лопнувшего предприятия, внезапный папаша внезапного сына, проданный друг.