Андрей Рубанов - Патриот

Тёткина квартира ему понравилась: опрятная, с высокими потолками, а банкир, как всякий мегаломаньяк, имел слабость к высоким потолкам. Были там ещё вазы с цветами, приятные половики поверх скрипящего паркета, и повсюду зеркала, добавляющие объёма и без того просторным комнатам, и даже какие-то витые подсвечники, и заботливо накрытый полотенчиком пирог с ягодами на кухонном столе, и старая вислоухая собака: вышла обнюхать гостя и удалилась, вздыхая деликатно, в свой дальний уголок.

Остальное тоже понравилось. В сексе, как в бизнесе, хороши честность и прямота.

Но сразу решил: второй встречи не будет. У него есть жена. Мать его сына. Чувство вины появилось сразу, едва вздел на себя штаны. Неожиданно этот стыд освежил его, поправил. Если на душе погано, рассудил Знаев, значит, есть она, душа, – горячая, шевелящаяся; значит, я не мыслящий арифмометр, не железный дровосек, а живой, обыкновенный, тоже – грешный, и «Тёмные аллеи» читал, и наслаждаться умею, и жизнь ценю, и свою страну ни на какую другую менять не желаю, и в бледное предутреннее небо люблю посмотреть иногда; может, я вообще никакой не банкир, а тот, кем был в юности, – музыкант, рождённый выделять звуки, как цветок выделяет пыльцу. Не столь много мне лет – всё может перемениться. Есть жена – а вдруг уйдёт? Есть деньги – а вдруг испарятся все?

Как в воду глядел.

А всё равно – пьяному человеку в Москве безопасно и уютно. Особенно когда в автомобиле катишь медленно, аккуратно, открыв окна, занюхивая хмель выхлопными газами. Пьяному только на мотоцикле нельзя, а остальное – не возбраняется.

Задавить кого-нибудь – не задавлю, не настолько окосел, ни разу за всю жизнь не был в серьёзных авариях, а поймает полиция – на своих двоих продолжу. Пешком тоже хорошо.

Москва – мировая столица пьянства. Могут, конечно, и обобрать, и камнем по голове удивить – но тоже в рамках древней, практически священной традиции, с уважением и пониманием к хмельному бедолаге.

С чувством равновесия и уюта Знаев увидел: с обочины ему машут люди в форме.

– Полный беспредел, – строго сказал полицейский: серьёзный, чисто выбритый, в новеньких лейтенантских погонах; на глаз, он вполне годился Знаеву в сыновья. – Я вас отстраняю от управления. Выйдите из машины.

Знаев кое-как, с пыхтением, выбрался; подобрал солёные сопли; полицейский изучил его твёрдым взглядом.

– Пожилой человек, – сказал он, – а управляете в нетрезвом виде.

– Мне с’рок восемь, – с обидой сообщил Знаев. – Кто тут п’ж’лой?

– Зачем пьяный садитесь за руль?

– С-cп’шил, – выговорил Знаев. – И я не пьян’й… Преп’раты принимаю… Пр’тиво… Пр’тивно…

Слово «противосудорожный» не далось ему, и он грустно махнул рукой.

– А номера где?

– М’шину сн’л с уч’та… Отдаю з’ долги… На душе – тяж-ж-ж’ло… Сам понимаешь…

– Не понимаю.

– Ладно, – небрежно разрешил пьяный нарушитель. – Мне вс’ р’вно. Уеду в др’гой климат, нахер…

– Другой климат – это да, – сказал полицейский. – Но вам сначала до дома добраться надо.

– У меня нет дома. Отп’сти меня, ком’ндир! П’жалста.

– Командир? – презрительно переспросил полицейский. – Командиры – в Донбассе.

– Х’р’шо, – произнёс Знаев. – Ты п’бедил сегодня… Ск’ко надо тебе? Сто тыщ – хватит?

– Не хватит, – равнодушно ответил лейтенант.

– А двести?

– И двести тоже.

– Пон’маю! Доллар п’д’р’жал… На! Д’ржи всё! Вот, здесь п’тьсот штук… Ровно…

– Убери, – враждебно произнёс полицейский. – В тюрьму захотел?

Нарушитель помотал головой, погрозил пальцем.

– Не… Я в т’рьму не хочу… Чего там делать? Я в др’гой климат хочу… Вот в этом, как его… В Д’нбассе… Что там за климат? Н’рмальный?

– Съезди, – рекомендовал лейтенант. – Сам разберёшься.

– Ладно, – сказал Знаев. – Как скажеш-ш-шь, н’чальник… П’дчиняюсь з’кону… Я п’шёл.

– Иди, – разрешил полицейский. – Вон туда иди. В мою машину. Оформим тебя – и пойдёшь куда хочешь.

Пока оформляли – выяснилось, что на автомобиль наложен арест, по иску некоего гражданина Солодюка, то есть – снимать технику с учёта нарушитель не имел права; как ему удалось это сделать – пояснить не смог, от медицинского освидетельствования наотрез отказался, подписал все протоколы не читая и был отпущен с богом; без машины, разумеется.

Машина – всё, ушла с концами. Жалко, хорошая была, очень быстрая. Двенадцать цилиндров. Но чёрт с нею. Ещё не хватало скорбеть по цилиндрам.

Её теперь опечатают, поставят на штрафную стоянку и продадут, а вырученные деньги отойдут гражданину Солодюку, тоже – бывшему другу, а теперь наоборот.

Нарушитель даже не стал дожидаться эвакуатора.

Лейтенант предупредил: придёт повестка, органы должны разобраться, каким образом владелец двенадцати цилиндров сумел обмануть закон и снял с государственного учёта арестованное имущество. Возможно, имел место факт коррупции?

По счастью, он не доехал до цели едва квартал. И добрёл пешком, без особых приключений, только споткнулся несколько раз, а когда спотыкался – шипел поганым матом, и тут же смеялся над собой, про себя, обмотанный пеленой , как простынёй.

Вошёл, стараясь не шуметь.

Она установила правило: приходи без звонка, хоть в три часа ночи, но, если приходишь, не шуми, я могу работать, я сосредоточена.

Судя по голосам и звону посуды, она не работала. Принимала гостей.

Впрочем, гостей она принимала тоже сосредоточенно.

Сочилась ещё музыка, что-то из Боуи; он прислушался, узнал «China Girl», ухмыльнулся. С музыкой здесь дружили. «Богема, – снисходительно подумал бывший банкир. – Мотыльки, невинные порхающие эльфы. Надо было оставаться музыкантом, гитаристом: отрастил бы седые патлы, канал бы под ветерана блюза, нанизал бы на пальцы серебряные перстни с черепами, – и сейчас сидел бы с ними, авторитетно помалкивал, они бы держали меня за своего, подливали бы холодного пива и называли “бро”».

По коридору и кухне гулял сквозняк: хозяйка дома держала окна открытыми, боролась с запахом масляных красок и растворителей.

Доносились юные, чистые голоса. Молодые живописцы что-то праздновали: может быть, совместную выставку, или покупку меценатом гениального полотна, или – ничего не праздновали, кроме удачно завершившегося старого дня и ещё более удачно начавшейся новой ночи.

Хозяйку дома звали Гера Ворошилова, и это не артистический псевдоним, а настоящие имя и фамилия. Впрочем, кто знает, за три месяца не представилось случая заглянуть в её паспорт. Да и желания не было. Когда любишь всерьёз – доверяешь тоже всерьёз.

Это её квартира. Она же – рабочая территория: здесь она пишет свои полотна, с полудня до вечера – при естественном свете, а затем ещё ночью – под лампами; ей хочется понять, как одно отличается от другого.