Григорий Каковкин - Теория и практика расставаний

Ему тоже нечего было добавить.

Только с последнего прочтения трезвость вернулась к сыну Татьяны Михайловны Ульяновой: ничего не произошло, кто-то решил, что его мать – убийца, глупость, чушь, какого мертвеца она целовала в лоб, он потом узнает от нее, потом, когда ее встретит, она все расскажет.

– И что? – спросил у следователя Борис и, увидев сбоку на столе синюю папку, добавил: – Это она?

– Да. Она взяла ее. Это «вещдок».

– Что? – не понял Борис, забывший некоторые жаргонные русские слова.

– Доказательство вещественное. Там ничего нет, одни вопросы.

– Какие вопросы?

Зобов взял папку, наугад открыл лист и процитировал:

– «Вы знаете для чего вы были рождены?

– я точно знаю

– в общих чертах знаю

– не знаю». И далее в таком духе.

Зобов посмотрел на парня – тот ничего не понимал.

– Еще? – спросил он.

Борис кивнул. Зобов перелистнул наугад несколько страниц и прочел монотонно, как объявление по громкой связи на вокзале:

– «…неплохо бы ответить на вопрос: куда ты живешь? Это вопрос не равен привычным вопросам – зачем живешь или в чем смысл жизни? Это вопрос как бы о направлении твоего духовного перемещения. И так, вопрос: куда ты живешь?

– ты живешь, чтобы стать другим

– ты живешь, чтобы остаться таким, каким себя любишь

– ты живешь, чтобы остаться таким, каким был в молодости

– ты живешь, чтобы…» И далее все в таком вот духе. Я уже этих вопросов начитался, – закончил Зобов и тут же спросил малопонимающего происходящее Бориса Ульянова: – Вы знали такого человека: Александр Аронович Васильев?

– Нет, я не знал.

– У вашей матери кто-то был? Был мужчина, новый муж или…

– Мне ничего неизвестно, она мне про это не говорила. Я не лезу в ее личную жизнь. А она – в мою.

– В общем, ничего не знаешь – ясно.

Допрос терял всякий смысл. Они оба помолчали некоторое время, а потом Борис Ульянов спросил:

– А где сейчас она?

– Кто?

– Мама.

– Мама-мама, – передразнил следователь. – У нас!

Зобов встал из-за стола и вышел в коридор. Борис услышал, как он позвал какого-то Стеклова, а потом только ругань, отборный мат и вопросы без ответов: кто? кто тебя просил? ты кто тут, что ты на себя берешь? а если я не подпишу?

Пока Зобов ел чебуреки, приехали из межрайонного следственного изолятора забирать мошенницу Эмму Кудряшову, но дежурный решил, чтоб лишний раз не вызывать ребят из СИЗО – чего туда-сюда кататься, в Москве пробки, – пусть забирают сразу и Ульянову, тем более что Зобов говорил, что ее посадит. Документы оформили, дежурный расписался вместо Зобова, так на самом деле поступали не раз: «Откуда я знал?»

– Увезли твою мать в СИЗО, – сказал майор Зобов Борису Ульянову. – Ничего, там переночует, не волнуйся. Нечего было папку с вопросами брать. Чего она себе думала, согласись?

– То есть как? – изумился Борис.

– Не понял? Поймешь! Завтра я ее, может, выпущу, но на допросы она ходить будет по первому требованию.

Майор посмотрел на ошарашенное лицо молодого парня, на его раскрытые от ужаса глаза, и Зобову стало стыдно за страну, за себя. Он побаивался этого чувства, не желал, чтобы оно расползалось в нем; знал, оно вредит необходимой холодности его профессии, приводит к раздвоению личности, с этого вредоносного чувства начинаются все беды. Он знал про себя – Сергей Зобов работает на дне жизни, там, где не может и не должно быть стыда и сомнений. Стыда за грязь, или страдание, или за негодные поступки, где просто не должно быть такого счета к жизни, и потому он сказал этому полурусскому-полуанглийскому мальчику:

– Все бывает! Бывает, парень! Каждому для пользы дела хоть разок надо переночевать в тюрьме. Понял? Считай, это наш специальный отель «Мариот-патриот» для русских. В смысле, российских. Понял?

Так он его пожалел.

Зобов сказал, а Борис вдруг еле слышно заплакал, губа его стала дергаться, нос покраснел, зубы перешли на тихую, еле заметную азбуку Морзе, голова опустилась вниз…

– Ты чего, парень, чего…

– Ничего, – сдерживая себя, произнес Ульянов.

– …ты что, дурак, шуток не понимаешь? Сам все слышал, ну, отвезли ее по ошибке, что я могу сделать?! Все, завтра, завтра приходи… Да! Да! Не убивала она! Но что-то знает!!! Знает же! Подумает – расскажет.

Ульянову засунули в специальный серый свежевыкрашенный фургон для перевозки заключенных; на секунду она вдруг увидела, что ее изображение как бы транслируют по телевизору, в криминальной хронике; на цветных экранах миллионов людей она вскакивает на подножку автомашины, и, по закону жанра, ей надо скрыть свое лицо рукой или газетой. Зачем и почему – она не знала, но так делают все преступники, а теперь должна сделать она. Настало ее время, ее час для этого жеста. Она посмотрела по сторонам – этим стремительно темнеющим осенним вечером ее никто не должен был видеть. Показалось: не ее эта жизнь. Не с ней. Не ее – точно. С этого ракурса она себя еще не видела никогда.

Как всякий русский человек, Таня Ульянова понимала верность русской пословицы «от тюрьмы и сумы не зарекайся», но одно дело умозрительно примерять зэковский наряд, другое – оказаться в нем так сразу. Татьяна только вообразила на секунду, сколько придется носить тюремную робу, если Бах – так про себя она назвала следователя Сергея Зобова – повесит на нее убийство: камера, лагерь, барак станут интерьером ее старости.

Характерный гул грузовика и ее мысли рифмовались, как глаголы прошедшего времени – ходил, любил, звонил, пил, мыл, жил. Ее нормальная жизнь исчезала всего лишь за одним поворотом судьбы, за одним несчастным случаем. И так быстро, так стремительно!

«Сколько денег надо будет отдать, чтобы выйти отсюда, ведь не просто так везут. Может, они уже знают про бывшего мужа, он для них олигарх-капиталист, владеющий сетью магазинов – неважно, что они зарегистрированы в Швейцарии, – теперь его можно доить. Где был этот следователь, пока я сидела, писала никому не нужную объяснительную? Копался в Интернете? Конечно! Но они не знают, что он теперь не заплатит за меня никогда: только Боря может его упросить, и то…»

С тягучими, неповоротливыми мыслями, словно грузовик на подъеме, она вошла в тюремный полусвет конвойной машины, потом, через час или больше езды по московским пробкам, выпрыгнула и долго шла от одного полусвета к другому бесконечной системы надзорных, отстойников, изоляторов. Каждый раз магнитный замок дверей с характерным звуком присасывался и отодвигал прошлое от настоящего и, может быть, от будущего. Замок прижимался, беспечное прошлое отодвигалось, отжималось, уходило за все новую и новую черту решеток, они отрезали и отрезали ее, как безжалостный автоматический нож, от такого вкусного цветного белого света. Не верилось, что еще этим утром было солнце, а днем раньше на дачной дороге за ней увязался чей-то пес и вилял хвостом, поднимая настроение… Несколько раз уже спрашивали – фамилию, имя, отчество, год рождения, записывали в амбарную книгу, заносили данные в компьютер и вели дальше, в глубь неизвестного мира, закрывая очередной дверью. Конвоиры не поднимали на нее свои вороватые, тусклые глазки, старались не смотреть, будто взгляд и прямое рассматривание осталось теперь в другом мире. Отныне все только через глазок, исподлобья, сбоку, косо, со стороны.