Ольга Шипилова - АНА навсегда: исповедь отличницы. Анорексия длиною в жизнь

Иногда я долго стояла в дверном проеме и наблюдала, как дед обманывает бабушку, которая приносит ему еду и уходит, он кормит моего толстого белого кота, а после всем показывает пустую тарелку и уверяет, что сам все съел. Я с обожанием смотрела на его высохшие руки, совершенно идеальные, изысканные. Потом смотрела на свои ладони-лепешки и мечтала иметь такие же, как у деда. Мой родной человек рассыпался на моих глазах, я хваталась за его рукав и растерянно слушала, как жизнь убегает тонкими струйками желтого песка сквозь мои пальцы. Я настолько любила его, что хотела поменяться с ним местами. В его болезни таилась какая-то непередаваемое красота, странное очарование, какое бывает лишь багряной осенью. Смотришь на природу – все умирает, и все же чертовски прекрасен этот уход.

Во время своего пребывания в деревне возле постели больного я продолжала очень много есть, будто этим я пыталась удержать слабую жизнь возле себя, или будто мое нескончаемое жевание могло отогнать мысли о смерти. Днем бабушка как обычно суетилась у печи, мама стирала, а я располагалась за большим обеденным столом с большой кружкой молока и вяленой рыбой, которую дед заготовил еще летом, и штудировала учебники по математике и русскому языку. Я очень боялась отстать в учебе от своего класса, поэтому сама себе установила режим занятий и проводила за книгами целый день. Бабушка удивленно смотрела на мою еду и лишь качала головой. А мне действительно очень хотелось свежего молока и соленой рыбы. Я могла есть все это в неограниченных количествах, в результате чего мой живот становился огромным, и я чувствовала, что поправляюсь как на дрожжах. Мое существо разорвалось на две части: одна хотела есть и жить, не замечать приторный запах смерти в доме, другая ненавидела свою физическую оболочку, заплывающую жиром и целлюлитом тогда, когда нужно было забыть о еде, забыть о себе полностью, заботясь лишь о страдающем ближнем. Полотняный мешочек с вяленой рыбой пустел, я смотрела на соленые крошки и длинные косточки в нем и понимала, что съела не просто рыбу, я съела последнее, что осталось в память мне о здоровом деде. Какой никчемной я была в собственных глазах, ненавистной самой себе, грешной! Я чревоугодничала, кормила свою мерзкую плоть. Душа моя терзалась невыносимыми муками, а тело делало свое гнусное дело – боролось за жизнь, чтобы не чувствовать смерть рядом с собою.

Вечерами я забиралась на печь и оттуда слушала, как тяжело дышит мой дед. Он засыпал. Потом снова пробуждался, стонал, и все время разговаривал с покойниками. Мама гладила его по сухому лицу и говорила, что это ему все привиделось. А я слушала дедовы стоны, тихую мамину речь, тяжелые бабушкины вздохи и понимала, что никакой надежды больше нет, спасения ждать неоткуда. Я понимала: все, что мне показалось днем на солнце – осталось в этом солнечном дне, который уже прожит и уже ушел, так же, как жизнь покидает тело моего несчастного деда. Я понимала, что это я сейчас могу не придавать значения каждому дню, каждому вздоху, а для него это слишком важно. Слишком важно, что еще один день прожит, он больше не повторится, он больше не будет… Никогда… Никогда… Я падала лицом в пуховые бабушкины подушки и рыдала, рыдала так, чтобы дед не услышал, как я плачу. Когда слез больше не оставалось, я начинала судорожно молиться за дедову душу. Именно тогда я изучила весь псалтырь, но это не спасло меня от липкого запаха смерти, который навсегда остался во мне, с которым я долгие годы училась жить, а теперь, уже привыкнув, учусь жить без него.

Неделя пролетела слишком быстро. Пришла пора прощаться. Я тогда думала, что мы прощаемся на две недели. Но оказалось навсегда. Я стояла у зеркала, расчесывала свои длинные густые волосы, а дед с любовью смотрел мне в спину. Он, как и прежде, считал меня красивой, хорошо сложенной, самой умной, самой доброй. Я обернулась и подошла к нему. Дед протянул мне свою тонкую руку. Я держала худенькое запястье в своей ладони, и снова меня посетило чувство, будто в меня вползает что-то странное, что-то, с чем мне придется мириться всю оставшуюся жизнь. Я смотрела на высохшее дедово тело и гадала, где именно в нем прячется душа, и если бы я все-таки смогла отгадать эту вечную загадку, то, наверное, попыталась бы удержать его душу живой.

Морозным серым февральским днем я вернулась из школы недовольная собой. Меня выводила из себя математичка, которая недоступно объясняла очередную тему по своему предмету. На уроке я сидела с остановившимся взглядом, как бестолковая корова, монотонно перемалывала жевательную резинку во рту и теребила прядь волос. Учительница смотрела на меня через прозрачные стекла своих очков и недовольно кривила тонкие губы. Ей хотелось ударить меня, я это чувствовала. Мое отсутствие в течение недели не прошло даром. Три «двойки» по математике – это слишком. Если меня вызывали к доске, я стояла, выпучив глаза на задание, написанное ровным почерком мелом, и ничего не могла понять. Если меня просили отвечать с места, я бубнила что-то невнятное, даже не извлекая огромную жевательную резинку изо рта. Класс почувствовал мою слабость. Я теряла авторитет. Все чаше в мою сторону начали сыпаться колкие шуточки и смешки. Мне было безразлично. Я стала заторможенной и раздраженной одновременно. Но учительнице математики не было никакого дела до боли внутри меня. Ей важен был лишь ее предмет. Она склонилась надо мной и громко объясняла правило. Я плохо ее слышала. Казалось, она кричала мне в ухо непонятный набор пустых звуков. Учительница раздраженно спрашивала: «Теперь тебе понятно, как нужно решать эту задачу?» А мне слышалось лишь: «Бу-бу-бу». Я старалась разобраться если не в самой задаче, то хотя бы в том, что говорила учительница, но ничего не получалось.

Я вернулась домой в надежде самостоятельно посидеть над учебником и все же понять. Я листала сборник задач, желая найти нужный раздел, но этого никак не выходило. Так я провела минут двадцать, прежде чем поняла, что листы с темой вырваны. Отчаянье охватило меня, и я зарыдала. Я бросала книгу в стену, кричала, злилась и плакала. Впервые за столь долгое время я дала выход своей боли, позволила проявить агрессию, эмоции. Я заменяла внутреннюю боль физической: била кулаками в стены, чувствовала как опухают косточки, сдирается кожа, выступает алая кровь и перепачкивает обои. Мне нравилась боль, она была другой: острой, отчаянной, резкой. Душа болит иначе – ноет, саднит. Я устала от медленного угасания внутри. Я хотела уничтожить себя. Потом я успокаивалась, поднимала учебник, рассматривала и, убедившись, что нужных мне страниц все же нет, снова швыряла книгу. Все это продолжалось бесконечно долго и могло бы, наверное, никогда не закончиться, если бы не телефонный звонок. Трубка сначала зашипела, а потом тихим маминым голосом сказала, что деда больше нет. Я медленно вернула ее на место, аккуратно сложила свои школьные принадлежности, поняв, что трудиться над непонятной темой по математике мне больше не придется, и дала истерике овладеть собою полностью. Я рвала волосы на голове, калечила себя о стены, выламывала пальцы на руках. Я не нужна была себе. Я не хотела жить. «Зачем, Господи, почему!?» – кричала я в равнодушный белый поток, кричала балкону и прохожим внизу. И лишь тишина была моей напарницей в этот час. Я валялась на полу, срывая с него ковры, из носа пошла кровь и лопнули все кровеносные сосуды в глазах. Я не умела жить без своего деда. Я не хотела оставаться живой без него.