Игорь Отчик - Беседы шалопаев или золотые семидесятые

– Да она исхожена вдоль и поперек! Слава достается только первому. А выше уже не поднимешься.

– А почему, собственно говоря? А если принести туда складную лестницу? Установить на самой вершине мира стремянку, залезть на нее и оказаться выше всех. И в книге рекордов Гиннеса появится запись: такого-то числа такой-то придурок поднялся на высоту 8850 метров над уровнем моря.

– Да ну ее, эту стремянку! Переть вверх, а потом вниз…

– А зачем? Там и оставишь. Может, кому-нибудь пригодится.

– Нет уж! Кому надо, пусть тащит сам. Да и вершину мира засорять не стоит. Для этого и на родных просторах мест предостаточно.

– Кстати, ты же всю страну облетел на рейсах. Что-нибудь интересное запомнилось?

– Ну, в каждом городе есть что-то свое, особенное. Но когда летаешь постоянно, оно как-то сливается − аэропорты, гостиницы…

– Понятно. А у меня их было немного, и я все отчетливо помню. Даже первые минуты здесь, в этом южном городе…

– Запах подгоревшего подсолнечного масла?

– Нет, вначале было другое. Горячий, сухой воздух обнял меня прямо на выходе из самолета и как будто шепнул: «Успокойся. Расслабься. Здесь не пропадешь». А еще удивила цветовая гамма: желтизна выгоревшей травы и блекло-голубое небо, без единого облачка. Ароматы я почувствовал потом. Этот город пропах кабачками и перцем. Он, как южный базар, говорлив и пахуч. Он рифмуется с солнцем, салатом и сердцем, быстрым, теплым дождем из растрепанных туч. Он потоками летнего зноя пронизан, белой россыпью в зелени парков лежит. Виноградник опутал балконы, карнизы и сквозь дрему лениво листвой шевелит. Здесь в уютных дворах затаилась прохлада, старины сохраняя наивный уют. И стыдливая, нежная гроздь как награда за счастливый и Богом дарованный труд. Здесь с апреля по осень распахнуты окна, и не нужно на юг уезжать в отпуска. Здесь и в песню, и в танец вступают охотно, черный локон поправив слегка у виска. Здесь как молнии взгляды и смуглые лица, и веселая речь на родном языке, и пурпурная влага в бокалах искрится, поднимаясь для тоста в горячей руке. Льются скрипок певучие, чистые звуки, и задорные, звонкие бубны звенят. Этот город рифмую с любовью, с разлукой. Этот город с судьбою рифмует меня.

– Все-таки стишками балуешься…

– А кто по молодости этим не грешит?

– Меня Бог миловал.

– Сочувствую.

Да, в те времена можно было только шутить на тему дальних странствий: «И я хочу в Бразилию, к далеким берегам». Но это были шутки на грани дозволенного. Шутить с заграницей было опасно. Опять захотелось в Париж? Нехорошо. Советская молодежь мечтает о полетах на далекие планеты, а не в сомнительный Рио-де-Жанейро. А тебе с чего бы захотелось? Откуда ты такой особенный взялся? Как тебя воспитывали, кто твои родители? Откуда у тебя, советского комсомольца, такие нездоровые желания? Уже расхотелось? То-то же. В общем, так: на Марс можно, а в Бразилию нельзя.

А через неделю состоялся слет. И прошел он еще интереснее, чем предыдущий. Потому что звездой слета стал новичок нашей команды. Он был лучшим в легкой атлетике, он же вывел нашу команду на первое место в ориентировании, а в туристической эстафете − на второе. Кроме того, успел поучаствовать в оформлении лагеря и выпуске отрядной газеты, и нам за это дали приз с формулировкой «за оригинальность и мастерство». И в конкурсе художественной самодеятельности все его номера были приняты на «ура». А поздним вечером к нашему костру, у которого он солировал, подтянулся почти весь лагерь, и гитара ходила по кругу, и до утра звучали душевные песни, и лучше всех пел, конечно, он.

Каждый из нас невольно сравнивает себя с окружающими. Встречая сверстника, в чем-то превосходящего нас, мы испытываем смешанное чувство ревности и зависти, корни которого лежат в природном инстинкте соперничества. С возрастом этот инстинкт ослабевает, но в молодости бывает очень острым. Образ конкурента, с преувеличенными нашим воображением достоинствами, болезненной занозой сидит в памяти. Подозреваю, что столь же острые уколы зависти испытывают женщины в обществе какой-нибудь яркой красотки, перехватывающей все мужское внимание. Конечно, мужчинам этот негатив пережить легче, поскольку у нас есть намного больше возможностей сказать: зато! Зато у меня есть разряд по боксу, зато я закончил мехмат университета, зато поднимался на Эльбрус, зато имею публикацию в журнале. Да мало ли чем можно себя успокоить!

Однако это был не тот случай. Успокоить себя мне было нечем. А вот ему было чем, хотя он этого и не афишировал. Во время слета проявились не только его исполнительские способности, но и творческие − оказалось, что у него есть и свои, весьма неплохие, песни. А впоследствии стало известно, что он кандидат в мастера спорта по плаванию и гимнастике, и даже входил в молодежную сборную страны. Одно это могло убить самолюбие любого сверстника. Но, как выяснилось в дальнейшем, даже эти его завидные достоинства были лишь видимой частью айсберга.

Люди отзывались о нем по-разному. У знакомых девушек при упоминании о нем вспыхивали глаза. Замужние сотрудницы не скрывали своего восхищения: «Комсомолец, спортсмен! Красавец! На гитаре поет». В мужских компаниях кривили губы: «Бабник». А его начальник как-то сказал: «Какой он работник? Да никакой!». Каждый видел в нем ровно столько, сколько был способен увидеть. А вот я не смог бы высказать о нем конкретного мнения. И чем больше его узнавал, тем сложнее было это сделать.

Вообще-то говоря, я тоже считал себя личностью неординарной. И имел для этого определенные основания. Внешне, хотя и не подходил под эталон брутального мачо, выглядел недурно − был высок, строен, спортивен. Кроме того, обладал логическим мышлением, неплохо подвешенным языком и чувством юмора, а также некоторым кругозором и запасом общекультурных знаний, почерпнутых из прочитанной в детстве литературы. Закончив московский институт с красным дипломом и получив весьма престижную специальность, нахватавшись каких-то верхушек столичной культуры, я был достаточно самоуверенным субъектом и привык свысока поглядывать на окружавшую меня провинциальную обстановку. Поэтому встреча с этим человеком, фактически, моим сверстником, стало для меня чем-то вроде неожиданного и очень неприятного холодного душа. Я видел, что проигрываю ему буквально во всем, и остро переживал свою, казавшуюся мне очевидной, неполноценность. И тем не менее, эта нетривиальная личность постоянно привлекала мое внимание, вызывая противоречивые чувства и сильные эмоции. А впоследствии в наши отношения вмешались женщины.

Свободными вечерами одинокому холостяку бывает скучновато. В мужских общежитиях от природной и душевной непогоды избавляются традиционными способами. Но пьянство, как развлечение, не устраивало ни меня, ни его, и это тоже нас сближало. Поначалу наше общение носило случайный характер. У каждого были свои дела, интересы, отношения с другими людьми − собственно, то, что и является личной жизнью. Но постепенно шапочное знакомство переросло в нечто вроде дружбы, с острым привкусом соперничества с моей стороны. Встречаясь в свободное время то у меня, то него, слушали музыку, вспоминали что-то из последних кинофильмов и книг, шутили, смеялись. У меня было много магнитофонных кассет, которые я собрал за студенческие годы. Это были многократно переписанные и не очень качественные записи концертов Высоцкого, Окуджавы, других бардов, но больше всего было зарубежной музыки, начиная, конечно, с The Beatles. У него тоже был магнитофон, и мы постоянно обменивались кассетами. До сих пор эти ленты, многократно склеенные, с осыпающимся магнитным слоем, в потрепанных картонных конвертах со старательно выписанными названиями песен и исполнителей, лежат на полке старого серванта, рядом с видавшим виды магнитофоном «Маяк». На этих старых кассетах с плывущим и пропадающим звуком хранится музыка самых любимых нами дисков тех лет: «Abbey Road», «Let It Be», «Imagine», «Deep Purple in Rock», «Machine Head», «The Dark Side of the Moon», «Look at Yourself» и других, так радовавших нас в те далекие годы. Эти мелодии, ставшие классикой двадцатого века, уже давно оцифрованы и доступны на самой современной аудио- и даже видеотехнике, о чем мы когда-то и мечтать не смели, но все равно рука не поднимается выбросить эти трогательные свидетельства прошлого. Слишком много воспоминаний связано с ними.