Светлана Талан - Своя чужая жизнь

Даже летом в этом месте была лужа. Осенью она становилась такой большой, что ее невозможно было объехать. Именно ее когда-то Надя не смогла перейти, поскользнулась и упала. Женщина изо всех сил нажала на педаль газа и пролетела через эту лужу, словно перечеркнув ее колесами. Поскорее уехать от этого неприятного места! Но набрать скорость не удавалось. Скорее всего, по этой дороге мало кто ездил, поэтому она не была накатана. От лужи надо было проехать еще километров пять.

Надя остановилась, вышла из автомобиля. Вокруг был дремучий лиственный лес с зарослями кустов и метровой крапивой. Он казался зловещим, чужим. Подул ветер. Он нагнал тучи на еще недавно безоблачное небо, зашумел верхушками деревьев и начал безжалостно их раскачивать. Надя испугалась, что сейчас начнется гроза и она навсегда застрянет в этой глуши, которая когда-то была ей так близка. Женщина быстро села в машину и захлопнула дверцу.

За тремя большими елями, там, где начиналось Икино, Надя снова затормозила. Эти огромные деревья были визитной карточкой отдаленного, мало кому известного небольшого хуторка. Они и теперь упирались верхушками в потемневшее небо. Дальше Надя пошла пешком. Ее уже не терзали сомнения. Об этой поездке она подумывала уже давно, просто скрывала эту мысль даже от себя.

Женщина прошла мимо развалившегося домика бабы Любы. Конечно, ее уже нет в живых. Она и тогда была старенькой, ходила с клюкой. От нее пахло брагой – в доме у бабы Любы всегда было полно самогона, который она продавала. Дальше стоял дом, где когда-то жила Надя, Найденыш, как ласково называл ее отец. Заборчик от времени покосился, со всех сторон зарос лопухами и крапивой. Надя с трудом нашла калитку. Запустение говорило о том, что жильцы давно покинули этот дом. Раздвигая руками заросли бузины, Надя вошла во двор и отсюда увидела, что дверь распахнута настежь, а сам деревянный домик покосился и вот-вот развалится.

Дрожа всем телом, женщина переступила порог. Страх сковал ее по рукам и ногам, не давал ей дышать. Собрав оставшиеся силы, Надя посмотрела на большой кухонный стол без ножки. Рядом с ним, на том же месте, что и два десятка лет назад, стоял массивный деревянный стул. Надя отчетливо представила тучное тело матери, восседавшей на этом стуле, и ее окутал саван ужаса. Сколько Надя себя помнила, мать сидела с дымящейся папиросой «Беломора» за столом, на котором всегда стояли бутылка самогона и граненый стакан. Отсюда, со своего «трона» она давала указания домашним. У нее был грубый, хриплый голос. Изо рта матери постоянно сыпалась матерщина и проклятия, словно несчастья из ящика Пандоры. Мать кляла всех подряд: мужа (называя его тюфяком и тряпкой), Надю и ее сестру (за медлительность), соседку бабу Любу (за вонючий самогон), курей (за то, что мало несли яиц), дождь (за то, что шел не тогда, когда ей хотелось). Окружающие были виноваты во всех ее бедах. Надя не любила мать, она ее боялась.

Однажды их курица, которая исчезла несколько недель назад, вернулась домой с маленьким цыпленком. Наде пришлось кормить его из рук, поскольку наседке за неповиновение мать сразу же отрубила голову. Цыпленок привязался к девочке и ходил за ней следом… Осенью мать отрубила подросшему цыпленку голову. Надя плакала и просила не делать этого, но жестокая женщина потребовала, чтобы она присутствовала во время «казни». Девочка убежала в дом, но мать вытащила ее во двор и привязала веревкой к дереву.

– Не будь тряпкой! – сказала она и пошла за топором.

Плача, Надя зажмурилась, но мать сорвала пучок крапивы.

– Закроешь глаза – буду стегать по ногам крапивой! – пригрозила она.

Надя плакала, но смотрела. Она видела, как цыпленок доверчиво подошел к женщине, а когда она положила его на бревно, даже не вырывался. Взмах топора – и голова цыпленка отлетела, а тело, брызгая кровью во все стороны, забилось на земле в конвульсиях. Надя потеряла сознание. Очнулась она от того, что мать стегала ее крапивой.

– Я ненавижу тебя! – закричала девочка, впервые выразив протест.

Мать не осталась в долгу. Вечером она положила на тарелку Наде вареное крылышко несчастного цыпленка и заставила его съесть. Как только девочка брала мясо в рот, ее начинало тошнить. Мать стегала ее лозиной и снова запихивала мясо дочери в рот. Надю рвало, мать ее била. Возможно, эта экзекуция продолжалась бы еще долго, но тут с работы пришел отец. Получив от жены лозиной по плечам, он взял Надю на руки и отнес ее в спальню.

– Не надо плакать, моя маленькая графиня, – сказал он, вытирая шершавыми, мозолистыми руками ее слезы. – Скоро ты вырастешь и уедешь отсюда.

Его скупые ласковые слова успокаивали Надю – других она не слышала.

Только отец мог утешить девочку в минуты отчаяния. Пожалев дочку, он доставал деньги и давал их Наде.

– Сбегай к бабе Любе за чекушкой, – просил отец.

– Чтобы мама не видела? – переспрашивала Надя. Не потому что не знала. Она любила смотреть, как отец заговорщически ей подмигивает.

Он подсаживал дочь в окно, и та через кусты мчалась к соседке за самогоном.

Отец выпивал тайком и не закусывая. Потом начинал плакать и рассказывать Наде и Вере о том, что их прабабушка была графиней и что в жилах девочек течет благородная кровь.

– Вы мне не верите? – спрашивал он и доставал из кармана завернутую в бумагу старинную фотографию. – Вот, смотрите сами! Вы так на нее похожи…

Девочки, притихнув, слушали бормотание отца, до тех пор пока не врывалась мать и, вылив поток матерщины и проклятий на их головы, не начинала орать:

– Ты опять забиваешь этим дурочкам головы всякой ерундой?! Никакой графини в вашем роду не было!

– Ты ничего не знаешь! – не сдавался отец. – Вот снимок моей бабушки. Девочки – ее копия! Разве это не доказательство?

– Нашел где-то фотографию и носишься с ней, как дурень с писаной торбой! В вашем роду были зеки – это я точно знаю! – Мать тыкала пальцем в сторону отца.

– Я-то хоть за драку по молодости сидел, а ты – за убийство собственного мужа! – парировал отец. – В моих девочках течет благородная кровь!

– Сопли у них текут, а не благородная кровь! – смеялась мать.

Чаще всего такие перепалки заканчивались тем, что девочки забивались в угол от страха, а мать с отцом на повышенных тонах начинали выяснять отношения. Финал всегда был одинаков: мать, надавав отцу тумаков, швыряла его, обессиленного и пьяного, на пол.

После того как мать зарубила цыпленка, Надя возненавидела ее еще больше. К тому же после этого случая девочка ночью обмочилась. Утром мать заставила ее постирать трусики, а других не дала. Наказание продолжалось три дня. Все это время Надя ходила в школу без трусов. Ей казалось, что о ее позоре знает вся школа. Девочка ужасно боялась, что кто-нибудь из мальчишек это увидит, и тогда от насмешек не будет спасения. Поэтому все переменки она сидела за партой, боясь пошевелиться. Через некоторое время ночная беда повторилась. И опять Надю отправили в школу без нижнего белья. Позже девочка научилась хитрить: она заранее прятала трусики в сарае и, когда мать отправляла ее в школу без нижнего белья, пробиралась туда сама или просила об этом Веру. Затем засовывала трусики в портфель и по пути в школу, спрятавшись в кустах, надевала их…